Кевин Уилсон - Туннель к центру Земли

После ужина мать долго гремела посудой, затем откашлялась и сказала:

— Сегодня я говорила с твоим отцом.

— Угу, — отозвалась Пенни, вытирая давно уже сухую тарелку.

— Мы не ладим, ты знаешь. Мне не за что его любить, но есть вещи, которые тревожат нас обоих. Ты понимаешь меня?

— Понимаю.

— Мы с твоим отцом хотим, чтобы ты побеседовала со специалистом-психологом. Хотя бы раз.

— А я не хочу.

При мысли о том, что кому-то заплатят, чтобы он в течение часа анализировал ее, Пенни затошнило.

— Пен, прошу тебя. Мне кажется, что ты несчастлива. Это можно понять: переезд в незнакомое место, развод родителей, новая школа. Ты такая хорошенькая, такая умненькая, ты могла бы получить от жизни все, что захочешь, но ты отказываешься быть счастливой. Я пытаюсь подтолкнуть тебя к тому, что хорошо, но ты упрямо отворачиваешься, и это ранит меня.

— Мне не нравится то, что нравится тебе. Не нравится быть чирлидершей, не нравится школа и одноклассники.

— Я знаю, но с этим я смирилась. Твои странности не делают меня счастливой, но я научилась жить с ними.

— Спасибо, — кивнула Пенни, не зная, что тут еще можно сказать.

— Пожалуйста, не говори так — Мать начала плакать. — Давай не будет притворяться, что нам хорошо вдвоем.

Пенни поставила тарелку в шкаф и посмотрела на мать. Захотелось обнять ее, но вместо этого Пенни вышла из кухни, поднялась на второй этаж и закрыла за собой дверь.

Пенни долго ждала, пока мать уляжется, затем спустилась вниз и вышла на крыльцо. Уже пробило три, и луна была не больше мизинца, но Пенни отчаянно трусила. Она быстро перешла улицу и спряталась под окном его спальни, между стеной и облетевшим розовым кустом. В комнате было темно, хоть глаз выколи, не светился даже ночник. Пенни долго вглядывалась внутрь, и когда глаза привыкли к темноте, увидела его: он лежал на кровати, а рука на повязке свисала с небольшого блока, прикрепленного к потолку. Бабушки в комнате не было.

Пенни, боясь себя обнаружить, тихо поскребла ногтем по стеклу. Он не проснулся. Она смотрела, как ровно и безмятежно он дышит во сне. Она снова поскребла по стеклу — он спал как убитый. Тогда Пенни забарабанила в стекло настойчивую морзянку, и, наконец, он открыл глаза.

Она чуть не вскрикнула, но продолжала выбивать дробь, пока он не сообразил, откуда идет звук. Пенни махнула ему, он попытался махнуть в ответ, но рука стукнулась о металлический поручень. Он поморщился и аккуратно вынул ее из повязки.

Подкравшись к окну, он, стараясь не шуметь, здоровой рукой осторожно приоткрыл его. Пенни просунула ладонь под раму, подняла стекло и, упершись туфлями в выступ стены, скользнула внутрь. Она лежала на полу, смотрела на него снизу вверх, а он гладил ее бритую голову. Затем он кивнул, и она кивнула в ответ.

Сбросив трусики — по коже сразу побежал холодок, — она осторожно перенесла вес на кровать. Пенни хотела помочь ему надеть повязку, но он покачал головой. Они долго лежали рядом, плечом к плечу, в полной темноте и молчании. Наконец он спросил:

— Ты сердишься на меня?

Пенни замотала головой.

— Я все разрушил, — вздохнул он, но она снова замотала головой и поцеловала его.

Долгое время они лежали, не двигаясь.

— Как рука? — спросила Пенни.

— Они пересадили кожу с ноги. Смотрится странно, но теперь все в порядке. Было больно, но терпеть можно.

— Я очень испугалась. — Она вздрогнула при одном воспоминании.

— Со стороны, наверное, было страшнее, чем изнутри.

— Не думаю. — Пенни показала на его руку.

— Ты мне очень нравишься, — сказал он. — Не могу выразить, как нравишься.

— Ты мне тоже очень нравишься.

— Мы ведь останемся друзьями? Несмотря ни на что? — спросил он.

Пенни любила его, сама не зная за что, и ей казалось, что это правильно. Он потерся головой о ее голову и сказал:

— Смотри.

Нырнув под одеяло, он потер пяткой простыню, вверх-вниз. Спустя несколько секунд между простыней и одеялом, словно светляки, засверкали искры статического электричества. Пенни тоже потерла пяткой о простыню, и новые искры взвились вверх. Не сговариваясь, они захихикали. Пенни знала, что скоро ей уходить, но сейчас она ощущала его тепло, любовалась тем, как вспыхивают и умирают искры. Наконец не осталось ни одной, снова стало темно, тихо и хорошо.

10. МУЗЕЙ ОБЫДЕННЫХ РЕДКОСТЕЙ

Человек состоит из хлама, и всю жизнь захламляет пространство вокруг себя. Он живет посреди хлама. Любит хлам. Поклоняется ему. Коллекционирует его и защищает.

И так каждый день: я ищу жучков в шляпах из газетных страниц, сметаю пыль с емкостей, забитых молочными зубами, переставляю с места на место рамки с этикетками от консервированных абрикосов.

Мать звонит по четвергам, чтобы напомнить мне, что у меня есть тело.

— Когда-нибудь утром, Дженни, ты проснешься — одинокая и бездетная — и обнаружишь, что кроме этого… хлама у тебя ничего нет!

Думаю, она права, что не мешает мне гордо заявить в ответ: я предпочитаю возиться с чужим хламом, чем создавать собственный. И тогда она вешает трубку.

Мне тридцать один, я живу одна. У меня степень по музейному делу университета Дартмута. Я работаю смотрителем и единственным сотрудником Музея обыденных редкостей имени Карла Йенсена. Мы (в смысле, я) называем его МОР. А еще мы продаем футболки, правда, никто их не покупает.

МОР — единственный в мире музей, созданный для хранения будничных сокровищ. Вещей, которые нельзя назвать просто хламом, потому что кто-то, где-то, когда-то решил их коллекционировать.

Карл Йенсен умер в 1927-м и, как многие бездетные богачи, завещал свой дом на общественные нужды. Мистер Йенсен не был счастливым обладателем коллекции картин, инкрустированной мебели или китайских табакерок. После смерти он оставил семьдесят три этикетки от банок с консервированными абрикосами, заключенные в аккуратные рамки — пристрастие, о котором не догадывались даже самые близкие друзья покойного. В завещании Карл Йенсен специально оговаривал, что в музее должно храниться не только его уникальное собрание, но и коллекции людей, близких ему по духу. И теперь я живу в доме, где по коридорам гуляет гулкое эхо, и пытаюсь оживить предметы, собранные со страстью и нежностью, которых мне никогда не доводилось испытывать ни к животному, ни к овощу, ни к камню.

В те времена я только что окончила университет, работала на полставки в заштатном историческом музее при университете штата и жила с парнем, который писал роман о наблюдениях за птицами. Как-то, пролистывая очередной номер «Куратора», я наткнулась на предложение работы — требовался музейный работник, не любящий шагать проторенными тропами. К тому времени я успела понять, что проторенные тропы, покрытые татуировкой чужих шагов, — не для меня. Что за радость отправляться в путешествие, зная, что в конце пути тебя ждет толпа, недоумевающая, где ты так долго шлялся? Три собеседования с престарелыми членами правления (сплошь собиратели всякой всячины, живущие надеждой, что их коллекции переживут века) — и я получила работу. Собрала свои скудные пожитки, бросила университет, парня, с которым жила, его пишущую машинку и его Брема и поселилась на третьем этаже особняка. Только я и экспонаты. Я смотрела, как прыгает мяч вниз по ступеням громадной лестницы, играла сама с собой в прятки (часами высиживая за занавесками) и пила много бурбона. Спустя неделю такой жизни я поняла, что схожу с ума, отложила до лучших времен мяч и бурбон и взялась за тряпку.