Юрий Никитин - Человек, изменивший мир (сборник 1973)

Этично или неэтично? Двадцатый век все время заставляет нас задавать этот вопрос. Пересадка сердца, выращивание детей в колбе, использование гипноза в политических целях, искусственное осеменение…

Искусственное осеменение. Ее проблема близка. Можно понять отчаявшихся супругов, которые прибегают к такому крайнему средству. Но у нее уже есть двое нормальных здоровых детей, которые обещают стать полноправными членами общества. Найдутся людишки, которые станут обвинять ее в корысти, нездоровом интересе, стремлении к сенсации. Ну да таких можно не принимать в расчет. Они и костер Бруно сочтут за стремление прославиться. А вот что скажут настоящие люди?

ПОТОМОК ВИКИНГА

Неужели я женщиной был рожден и знал материнскую грудь?

Мне снился ворох мохнатых шкур, на которых я мог отдохнуть.

Неужели я женщиной был рожден и ел из отцовской руки?

Мне снилось, что защищали меня сверкающие клыки.

Весть о случившемся за несколько минут облетела институт, и в лабораторию начали стягиваться потрясенные сотрудники.

Юрий Захаров сидел на подоконнике и смотрел во двор. Суровое скуластое лицо выглядело непроницаемым, в мощной фигуре не чувствовалось ни малейшего напряжения. Больше всего он напоминал в этот момент былинного витязя, который выкроил для отдыха несколько минут между схватками.

Именно это сравнение пришло в голову Говоркову, руководителю группы, когда он ворвался в лабораторию и увидел виновника переполоха.

— Это правда? — гаркнул он с порога.

Захаров почтительно встал с подоконника, спокойно посмотрел в багровое мясистое лицо Говоркова.

— Правда. Мы зашли в тупик. Опыты над собаками ничего не дадут, пора это признать.

— И ты посмел?

— Нарушить букву инструкции? Да, посмел. Посмел продолжить опыт.

— Мальчишка! Отвагой рисуешься?

За громоздкой тушей Говоркова мелькали лица сотрудников лаборатории. Вскоре в коридоре их набилось как селедок в бочке.

Чувствуя, что ему нужна хотъ какая-то поддержка, Захаров заговорил, глядя в устрашающе багровое лицо с расплюснутым носом и мощной челюстью — Говорков в молодости был неплохим боксером, но апеллировал одновременно и к молчаливому большинству.

— Леонид Леонидович, это не рисовка! Наше открытие может повторить судьбу некоторых других изобретений: ученый совет поаплодирует нам за изящную теорию, издаст брошюрку, и этим все кончится. Только потому, что мы уцепились за букву и не желаем спасти собственный препарат!

Говорков тяжело качнулся вперед, прошествовал грузно к столу, опустился в кресло.

— И ты ввел себе антигенид, — сказал он мрачно. — Непроверенный, не апробированный препарат…

— Мы апробировали его на трех десятках собак! Все они живы и здоровы.

— А тринадцатый день? Почему перестают узнавать?

Захаров пожал тяжелыми плечами.

— Это же просто… Гены продолжают расщепляться, собаки вспоминают все больше и больше прежних хозяев. То есть, хозяев их предков…

— Можешь не объяснять, — сказал Говорков нетерпеливо.

— Они путают нас с прежними. Мы кажемся чужими.

— Это еще нужно доказать.

— Как? Они не делятся впечатлениями. Все реакции в норме. Это не тот случай, когда можно собрать данные по энцефалограммам, температуре или реакциям на раздражители.

На пороге Говорков обернулся, окинул всех недобрым взглядом.

— Присматривайте за ним. А я понесу голову на директорскую плаху.

И вышел, плотно притворив за собою дверь. Захаров перевел дыхание и снова взобрался на подоконник. Там, в институтском садике, начинали цвести абрикосы, зеленела первая травка, порхали бабочки. Сотрудники как блеклые тени неслышно задвигались, стали перемещаться по всему просторному помещению, медленно приближаясь к подоконнику, на котором он сидел. Они напоминали Захарову персонажей из старой затрепанной черно-белой ленты.

Из группы выделилась Таня, худенькая девушка с башней пепельных волос и вечно печальными глазами. Она подошла совсем близко и смотрела снизу вверх в упрямый подбородок этого ковбоя и вечного воина.

— Это правда, Юра? И что же теперь делать?

Она выглядела так беспомощно, что захотелось погладить ее по спине, как, кошку.

— Что делать? — повторил Захаров. — Пока включай магнитофон, буду трещать сорокой радостной.

— Ой, сейчас! — сказала она обрадовано.

Совершенно безынициативная, она высоко ценилась всеми за точное и добросовестное выполнение самых скучных, а порой просто неприятных работ.

Алексей Раппопорт, бледный и утонченный теоретик, принес портативный магнитофон и, пыхтя, взгромоздил на стол.

— Юра, ты очень рискуешь…

— У меня были причины, — ответил Захаров жестко.

Раппопорт боязливо окинул взглядом грозное лицо с насупленными бровями, покосился на сильные руки с тяжелыми кулаками.

— Твой отец?

— Да. И дед. Я хочу знать, почему так получилось. И я узнаю!

— Да, конечно, — прошептал Раппопорт. Он, пощелкал пальцем по микрофону, присматриваясь к мигающему огоньку, ткнул в клавишу с надписью «Запись».

Резко очерченное лицо Захарова вдруг напряглось, окаменело. В мозгу вспыхнули воспоминания: лихая кавалерийская атака на укрепления Врангеля, беспримерный рейд против белополяков и… на взмыленных лошадях стремительный натиск на цепь людей с красными звездами на буденовках… Да, отец как-то рассказывал, что его дед и бабушка в гражданскую оказались по разные стороны баррикады. Потом, через много лет пришлось за это страдать сыну и даже внуку…

Он еще с полчаса сидел молча с закрытыми глазами и каменным лицом, потом превозмог себя и сказал, не открывая глаз:

— Что-то неясное. Идет война с Ливонией. Войсками командует мой отец, великий царь всея Руси Иван Четвертый, по прозвищу Грозный…

Раппопорт торопливо прикрыл ладонью микрофон и сказал быстрым шепотом:

— Видимо, Иван, старший сын Ивана Грозного, имел связь с какой-либо простолюдинкой…

Захаров равнодушно кивнул, зато Раппопорт, ощутил, что у него от волнения подгибаются колени. Значит, династия древних князей и полководцев былинной Руси не прервалась!

— Они выкололи мне глаза… — сказал Захаров тихо, — когда я был Василием, сыном Дмитрия Донского…

Возле него стояли, затаив дыхание, уже с десяток сотрудников.

Захаров неуверенно улыбнулся:

— Странно чувствовать себя в нескольких лицах… Только что мне выкололи глаза, а тут вспоминаю, как, будучи Димитрием Шемякой, выколол глаза дяде Василию, которого впоследствии прозвали Темным… Очевидно, те ветви впоследствии породнились…