Владимир Васильев - Дальше в лес…

Тут другая беда: я думаю не то, что мне надо, а то, что само в голове возникает. Остается надеяться, что возникнет нужное.

Дом Кулака стоял на самой окраине у поля. Замурзанная старуха, не то мать, не то тетка, сказала, недоброжелательно фыркая, что Кулака дома нету, Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а раз он в поле, то чего ему, Молчуну, тут зря стоять.

Логично… Почему-то это слово время от времени возникало у меня в голове, и я знал его значение — разумно, правильно, похоже, так оно и есть. Но в деревне этого слова не знали. Я и не навязывал.

В поле сеяли. Душный стоячий воздух разил крепкой смесью запахов: пота, бродила, гниющих злаков. Утренний урожай толстым слоем был навален вдоль борозды, зерно уже тронулось. Над горшками с закваской толклись и крутились тучи рабочих мух, и в самой гуще этого черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял Староста и, наклонив голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки на ногте большого пальца. Ноготь был специальный, плоский, тщательно отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног Старосты по борозде в десяти шагах друг от друга гуськом ползли сеятели. Они больше не пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь было ясно, что это не эхо.

Я пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные лица.

Отыскав Кулака, тронул его за плечо, и Кулак сразу же, ни о чем не спрашивая, выскочил из борозды. Я, предвидя его движение, отскочил в сторону, спасая свое лицо от стремительно надвигающейся его макушки. Борода его была забита грязью.

— Чего, шерсть на носу, касаешься? — прохрипел он, глядя мне в ноги. — Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки, за ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а когда снимут, так больше уже касаться не будет, шерсть на носу…

— Идешь? — коротко спросил я.

— Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил, в дом не войти, воняет, жить невозможно, как же теперь не идти — старуха выносить не желает, а сам я на это уже смотреть не могу. Да только куда идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду, шерсть на носу, там и людей-то в Тростниках нет, не то что девок, там если человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу, так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня Староста со свету сживет… Вон стоит, шерсть на носу, глаз вылупил, а сам слепой, как пятка, шерсть на носу… Один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь…

— В Город, — отрезал я.

— В Город — другое дело, в Город я пойду, тем более, говорят, что никакого Города вообще и нету, а врет о нем этот старый пень — придет утром, половину горшка выест и начинает, шерсть на носу, плести: то нельзя, это нельзя… Я его спрашиваю: а кто ты такой, чтобы мне объяснять, что мне нельзя, а что можно, шерсть на носу? Не говорит, сам не знает, про Город какой-то бормочет…

— Выходим послезавтра, — сказал я. — Там и разберемся.

— А чего ждать? — возмутился Кулак. — Почему это послезавтра? У меня в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше сегодня вечером, а то вот так один ждал-ждал, а как ему дали по ушам, так он и ждать перестал, и до сих пор не ждет…

«А ведь прав Кулак, где б у него шерсть ни была, — подумал я, — Вот мне каждый день с утра как дадут по ушам, так я никуда двинуться и не могу ни завтра, ни послезавтра… Может, и правда сегодня?.. А как же те из Выселок? И Колченога настроил…»

— Старуха же ругается, житья нет, шерсть на носу! Слушай, Молчун, давай старуху мою возьмем, может, ее воры отберут, я бы отдал, а?

«Может, его и Колченогова дочь достала, вот он ее и отдал?»

— Послезавтра выходим, — терпеливо продолжил я свою линию. — И ты молодец, что закваски приготовил много…

На поле вдруг закричали.

— Мертвяки! Мертвяки! — заорал и Староста. — Женщины, домой! Домой бегите!

Между деревьями на самом краю поля стояли мертвяки: двое синих совсем близко и один желтый поодаль. Головы их с круглыми дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачивались из стороны в сторону, огромные руки плетьми висели вдоль тела. Земля под их ступнями уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком.

Мертвяки эти видали виды и поэтому держались крайне осторожно. У желтого весь правый бок был изъеден травобоем, а оба синих сплошь обросли лишаями ожогов от бродила. Местами шкура на них отмерла, полопалась и свисала лохмотьями.

Вроде и похожи на моего скакового мертвяка, с которым я сначала фехтовал (Ух! Какое слово нелесное! Зело оно мне нравится!), но и не похожи одновременно: тот явно был оболтус свежеиспеченный, а эти — калачи тертые… И повадки совсем разные. И цветом рядом с моим розовеньким совсем не смотрелись.

Пока они стояли и присматривались, женщины с визгом убежали в деревню, а мужики, угрожающе и многословно бормоча, сбились в толпу с горшками травобоя наготове.

А я словно бы руководил ими про себя.

— Чего стоим, спрашивается? — повторил мои невысказанные слова Староста. — Пошли, чего стоять!

И все неторопливо двинулись на мертвяков, рассыпаясь в цепь.

— В глаза! — покрикивал Староста. — Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза бы попасть хорошо, а иначе толку мало, если не в глаза…

Им хорошо — у них много горшков травобоя, а у меня одна баклажка только была, хотя я поначалу не собирался его убивать, я на нем в Город хотел поскакать. К Хозяевам его.

— Гу-гу-гу! — пугала цепь незваных злыдней. — А ну, пошли отсюда! А-га-га-га-га!

Вперед никто не высовывался.

Кулак шел рядом со мной (или я рядом с ним?) и, выдирая из бороды засохшую грязь, кричал громче других, а между криками рассуждал:

— Да не-ет, зря идем, шерсть на носу, не устоят они, сейчас побегут… Разве это мертвяки? Драные какие-то, где им устоять… Гу-гу-гу-у! Вы!.. Вот твой мертвяк, Молчун, был настоящий боевой мертвяк! Такой мог, если озлится, всю нашу деревню разогнать, потому что глупый еще. Не ученый, а ты его один положил! Герой ты, Молчун, но дурак. Зачем было обжигаться? Но зато Нава теперь за тебя горой. Она тебя и раньше на руках носила, вонь твою болезную терпела, а теперь вся аж светится, когда на тебя глядит, будто солнышко утреннее на цветочек… Любят девки, когда мужик за них жизнь готов отдать, здоровьем пожертвовать! Если жив останется, потом заедят поедом за то, что здоровье не берег, но будут выхаживать и любить больше целого да чужого. Эх, шерсть на носу, повезло тебе, Молчун!

В этом вопросе я был с ним совершенно согласен: другого такого сокровища в этой деревне не было. И это сокровище — мое! Я был горд, но ведь и соответствовать надо. Вот разберусь, что к чему…