Евгений Филенко - Бумеранг на один бросок

Эксперимент по мировому переустройству он начал с беднейших стран Африки. Вложился в чахлую экономику своими капиталами, которые прирастали уже по экспоненте, застроил дешевым жильем из «локхола», скупил на корню правительства и парламенты. Привел к власти самых умных, честных и честолюбивых африканцев, каких только нашел в коридорах Гарварда, Сорбонны и Стокгольма — вот так взял за руку и привел. Спустя полгода почти всех заменил — прежние не поверили в установленные им правила игры и по врожденным наклонностям пустились воровать. Еще пара ротаций — и правила игры дошли до мозгов, больше никто не воровал. В том не стало нужды: если соблюдались локкеновские Общественные Соглашения, то в экономике очень скоро сами собой, как по волшебству, образовывались гигантские фонды социального потребления. Локкен тряхнул мошной, и в генетических лабораториях родной Упсалы был мгновенно произведен на свет гибрид мягкой пшеницы и сорго — «сорвет», который легко переносил сушь и маловодье, а потому годился для возделывания в саваннах. Голодных не стало вовсе, и даже самый ленивый негр был не прочь ради разнообразия отвлечься от плясок под тамтам и немного поработать на погрузке каких-нибудь там бананов… Затем Локкен тяжелым танком накатил на Алмазный синдикат, чудом пережил три покушения, выиграл двенадцать судебных процессов, каждый из которых назывался «процессом века», и вышиб пришлых людей с юга Африки. Под натиском практически дармовых драгоценностей, экзотических фруктов и зерна рынки Старого и Нового Света рухнули. На Совете Безопасности ООН владыки мировых держав требовали голову Локкена. Тот явился лично, из уважения к старшим напялив взятый напрокат черный пиджак, ослепительную сорочку и галстук «кис-кис», но так и не найдя сил расстаться с джинсами и кроссовками. «Я предлагаю всем, кто опасается глобального экономического кризиса, — объявил он, беспрестанно ухмыляясь и от смущения держа себя развязно, — войти в зону действия Общественных Соглашений. Тех, кто здраво оценивает ситуацию и дорожит собственным будущим, жду завтра в своем офисе в Монровии. Господ рангом ниже президента или председателя правительства прошу не беспокоиться. Это как первый секс — немножко больно, а потом понравится. Там, где действуют Соглашения, нет голодных и нет нищих. Преступники пока есть, но их стараются… гм… лечить. Богатые тоже есть — например, актер Джулиус Шона, детская писательница Тансылу Тахир или архитектор Тейс ван Аммелрой. Людям нравится, что они делают, и понятно, отчего они богаты… Заканчивается двадцать первый век. Я хочу, чтобы в новом тысячелетии человечество жило по другим законам, а не по тем, что чешуйчатым хвостом тянутся за ним из неолита. Я не мастер говорить, да и вы не мастера слушать. Могу обещать, что не остановлюсь на достигнутом и непременно развалю устоявшийся миропорядок к чертовой матери, нравится это кому-то из здесь присутствующих высоких персон или нет. Ничего поделать со мной вы уже не сможете. Я не знаю точной цифры своего состояния, но если эти суммы будут вдруг изъяты из оборота, ваша экономика склеит ласты. Моя — даже не чихнет. Можете считать меня вирусом, но, в отличие от гриппа, я уже неизлечим…»

К традиционной демократии, в классическом смысле, это не имело никакого отношения, это был грубый экономический шантаж, вызов зарвавшегося одиночки целому миру… но с какого-то момента никто уже особенно и не возражал.

Как уж там Локкен договаривался с президентами мировых держав — рассказ долгий и скучный, но доводы его были просты, убедительны и подкреплены общественным мнением. А если коротко, то он поставил всех перед фактом и лишил возможности выбора…

Он погиб в авиакатастрофе — тогда такие приключались, и даже не были редкостью. Его маленький самолетик, тот, что без изысков, ни с того ни с сего разбился на взлете из аэропорта Бен-Гурион, что в Тель-Авиве. За полтора месяца до гибели Локкену исполнилось пятьдесят два года, и он все еще выглядел юным раздолбаем. А за час до того Локкен в своей неотразимой манере тяжелого танка убедил правительство Израиля в необходимости интеграции шекелевой экономики в систему Общественных Соглашений. Стояла ясная погода, полный штиль… Поговаривали, что это не была просто катастрофа, и симпатий земле обетованной со стороны мирового сообщества инцидент не добавил.

Роберт Локкен считается одним из людей, которые изменили мир. Обидно предполагать, что всему причиной — чужеродные гены. Поэтому, наверное, тема провальной экспансии орков не поднимается и не обсуждается.

У Локкена действительно было пятнадцать детей, и все приемные. В брак он вступал не то пять, не то шесть раз, и не все его супруги отличались благонравием. Локкену было наплевать, откуда в его доме появляются новые младенцы — он просто давал каждому свою фамилию, гарантировал блестящее образование, и в каждом души не чаял. Поскольку по мнению всех без исключения исследователей его феномена, до которых мне удалось добраться, он был фантастически добрым человеком, можно только строить догадки, как безумно он их баловал.

(«Дети Локкена» — это совершенно отдельная тема, ссылок масса, и меня не очень-то тянет утонуть в этом болоте на всю ночь. Хотя я обожаю слушать истории о добрых, мудрых и деятельных людях, которые изменили мир. Наверное, это потому, что в них я нахожу многое, чего никогда не найду в самом себе.)

По случаю, в том последнем полете рядом с ним была и его верная спутница Агнес-Вивека Понтоппидан. Не жена, давно уже не бонна, а просто самый близкий человек. Локкена оплакивал весь мир. Ее же тело почти неделю пролежало в морге невостребованным, потому что не нашлось родных. А потом бесследно исчезло.

Не существовало ни одного ее изображения. «Добросердечна, умна, весела, и дивно хороша собой!» — таков лейтмотив всех ее словесных портретов. Известно, что папаша Локкен пытался втайне от мамаши за нею ухаживать, но почему-то легко и без огорчений отказался от греховных помыслов. И только почти сто лет спустя Локкены третьего поколения узнали, кто была воспитательница их деда, и по каналам Галактического Братства получили от виавов исчерпывающую информацию о леди Уэглейв Усмуакетэрру Хвегх Уанмедин, включая обширную галерею ее прижизненных графий.

То, что я принадлежу к биологическому виду homo neanderthalensis echainus — чистая правда. Неандертальцами нас, эхайнов, можно называть в той же мере, что и людей — кроманьонцами. В конце концов, и люди и эхайны эволюционировали в течение одного и того же времени, хотя в разных условиях. Поэтому я, оставаясь человеком по поведению и образу мышления, биологически могу чем-то отличаться. Ну, не знаю… какими-то физиологическими реакциями… подсознательными механизмами… инстинктами. Я не боялся змей и был равнодушен к паукам. Та же Экса, завидев обыкновенного сенокосца, буквально зеленела — насколько позволяла ее смуглая кожа! — и делала вид, что прямо сейчас грохнется в обморок. Линда попросту дико визжала. Да что там Линда! Маму, к примеру, при виде безобидного крестовика буквально трясло — это ее, прожженного звездохода! Я же мог взять его и посадить на ладонь… Наверное, в эхайнских мирах обитали какие-то твари, способные пробудить во мне непреодолимое отвращение или безудержный первобытный страх. Не знаю, никогда их не видел. По-видимому, именно это и пытался вытянуть из меня Забродский своим коротким и путаным допросом. Он желал узнать, до какой степени я эхайн, а до какой человек. И, похоже, я его разочаровал.