Сергей Булыга - Ведьмино отродье

Рыжий смолчал. Урвана это еще пуще разъярило. Он подскочил и заходил по комнате, заговорил:

- Ой, дикари! Ой, темнота! А корчат из себя! Я знаю, дядя, говорит, мол, будет у нас золото - и сразу все изменится, дороги выстроим, мосты - и заторгуем, заживем. А с кем? Ты ж видел их, наш, скажем так, народ, и нрав его, во всей красе, я думаю, познал уже. "Известия" ж читал... Да что "известия"!

Тут он остановился, постоял... Лапой махнул и сел. Сказал:

- Пьют, когти рвут да на чужое зарятся. Напасть бы да ограбить - вот и вся мечта. А надо работать. Вот взять хотя бы тот же Мэг. Пятьсот... Нет, даже триста лет тому назад они были ничуть не лучше нас. А нынче процветают - и дальше работают, и дальше! А мы все воюем, воем, воюем! И много мы навоевали, а? Или... А, что и говорить! Сыграем еще партию?

Сыграли. Потом еще одну, еще - но уже молча. Потом Рыжий лежал на мягком пуфаре, укрывшись одеялом. За стенкой мерно тикали часы. Урван, мрачно подумалось, хитрец и лжец, Урван куплен далянцами и мэгцами, а может и фурляндцами, Урван такой, Урван сякой. Так говорят о нем. Но и о князе тоже говорят немало. Обо всех говорят.

И вообще, красиво, гладко говорить, так это и Вожак еще умел. Так что не рано ли ты, Рыжий, сомневаешься в одном и уверяешься в другом, не лучше ли... Да, только так! Спи, Рыжий, спи, ибо с наскока, нахрапом такого тебе не осилить, тут время нужно, успокоиться, тут... Спи, я сказал, спи, спи!

И вскоре он действительно заснул. И спал, как и положено, без всяких сновидений. А утром, после завтрака, уже возле каталки, Урван поднес дары. Князю - "любимому дяде" - Урван передавал массивный погребец игристого шипучего в стеклянных розовых бутылках.

- А на словах... премногих ему лет. И мирных. Мирных - это обязательно. А это вот... тебе.

И воевода, словно бы таясь, как будто невзначай, подал Рыжему квадратный кожаный футляр. Швы на этом футляре были залиты сургучными печатями. И вообще, он, этот футляр, не гнулся, не звенел, не брякал. Он даже запаха почти не издавал. А тот, который издавался, был незнакомый, чужой.

- Что там? - с опаской спросил Рыжий.

- Секрет! - многозначительно ответил воевода. - Пока не открывай. А приедешь - тогда и откроешь. Но только ты один. Понятно?

Рыжий промолчал.

- Тогда... Порс! Порс! - вскричал Урван. И тягуны рванули с места.

И снова по степи, а после по реке. Бренчат бутылки. А футляр... Что в нем? Рыжий вертел его, разглядывал печати - но так и не вскрыл. Приехал, доложил о деле, отдал князю погребец и передал Урвановы слова. А про футляр смолчал.

Князь, выслушав отчет, сказал:

- Уж лучше б сразу бунт! А так... Иди.

Рыжий пришел к себе, сел на продавленный тюфяк, поежился - по вечерам уже морозило - и посмотрел в окно. Долго смотрел и ни о чем не думал. А после взял футляр, рванул и вскрыл его. И вытащил...

Глава шестнадцатая

ЗИМА

Пришла зима. И выдалась она как никогда морозная и снежная. Сперва в каких-нибудь пять-десять дней все замело, все задуло, засыпало. Потом колодцы вымерзли до дна, а на реке лед стал такой толстенный, что никак не пробить. И потому, чтобы разжиться хоть какой-нибудь водой, дымцы носили с улицы снег и топили его на огне. Заодно и грелись. И молчали. Сиднем сидели по домам. В костярнях, на базаре - никого. Глянешь в окно, а там одни сугробы да сугробы, да дымы. И ни следа нигде! Обозы с продовольствием, и те позастревали на дорогах. И поначалу этого как будто не заметили. Потом без них неделя, две прошло, запасы кончились - и вот уже и брюхо подвело, а вот уже Дымск зароптал. Глядишь - и стали то и дело выходить на улицы, стоять на перекрестках и шушукаться... И вот уже явился слух, будто какому-то дитяте во сне пришел Один-Из-Нас и говорил, что это лишь начало, а вот потом, когда народ вконец оголодает, когда начнут один на одного охотиться... Хва! Тс! Болтливых брали под ребро!.. А слухи ширились, обозы не являлись, голод креп, по городу слонялись недовольные, шумели, уже никого не боялись. Тогда князь повелел открыть урочные амбары - то есть провизия, которую готовили к Горской войне, пошла на ублажение одичавших от голода толп. Даром давали, не скупясь - вот они и притихли. И думалось уже, что беда миновала, что там, глядишь, и морозы спадут, подоспеют обозы...

Но тут со всех концов поскакали гонцы, из всех углов полетели "известия": беда! уделы зашатались! Знай, князь: купцы, отправленные в Глинск, побиты и ограблены - и пухнет Глинск, но хоть пока что еще молча. А в Глухове - там нет, там злобное, открытое смущение, и тоже слух пошел, лжа всякая... Но слух, то есть кликушу эту, изловили, язык из нее вынули, и на базаре на шесте его повесили, всем на обзор - и сразу тишина! И другим неповадно, молчат. Но это еще что! А вот в Замайске поднялись так поднялись - там их чуть урезонили: кого побили, а кого и совсем, навсегда положили, а иначе никак ничего не могли с ними сделать. А вот Столбовск и так не устоял, в Столбовске было всего круче: Костярь и тамошние лучшие едва успели затвориться во дворце, ну а народ, вконец залютовав, взял их в осаду и стоит, грозит их сжечь живьем - вот каково оно, столбовское известие! Князь, даже не дослушав его до конца, подскочил, поворотился к Рыжему и приказал:

- Ар-р! Чин ему! Порс на Столбов! Порс-порс!

И срочно заложили волокушу, и уже лучших вывели во двор... Но Рыжий от дружины отказался, сказал: "Сам справлюсь!" И уехал сам, то есть один. И долго он после плутал; по льду, в метель, и замерзал, и засыпал... Но вот он, наконец, Столбовск. Светало. Шел крупный, редкий снег. Народ стоял на стенах и кричал, выл, бесновался. Их было тьма и тьма, а он всего один. И хорошо, что он один - дружину не пустили бы, дружину б разорвали! А так, один как перст, он сошел с волокуши, к воротам подошел, повелел открывать... И открыли! И он в город вошел, вскрыл тайные амбары - нашел, унюхал, не ошибся - потом делил, потом судил: Костярь - в железа, в Дымск, Клым, сотник - в воеводы, ибо Столбовск так пожелал, Клыма на сходке выкрикнул, а Рыжий это своей властью подтвердил, а князь потом, кривясь, своей одобрил. Вот так-то вот! Потом...

Потом был Глухов, Глинск, Копытов и другие. Где хитростью, где лаской, где угрозой он, Рыжий, ведьмино отродье, держал их всех вот так, в горсти! Потом, взойдя на Верх, докладывал. Князь, выслушав его, вставал и сдержанно благодарил, а после брал с собой бурдюк, спускался к лучшим, пьянствовал. А Рыжий уходил к себе, садился на тюфяк, брал книгу...

О! Та книга! Она была большая, толстая, с железными застежками. На титуле было написано вязью: "Все знания", на корешке шрифтом попроще значилось: "Записки Досточтимого". Рыжий медленно, с явным почтением листал ее поблекшие шершавые страницы и то и дело замирал и даже закрывал глаза...

А ведь тогда, когда, вернувшись от Урвана, он вскрыл футляр и вытащил оттуда эту книгу, то сразу хотел ее сжечь! А что, гневно подумал он тогда, вот тоже эка невидаль! Да у него здесь, только на Верху, их, этих книг, десятка два, не меньше. Они здесь от Юю еще валяются, Рыжий ходил, смотрел на них, листал, там-сям даже читал: "Девишник", "Сонник", "Подвиги Отважного", "Стихи"... Р-ра! Сирень, одно слово, и только! И он махнул на них, их снова спрятали в чулан. Потом пошли державные дела, и Рыжий о книгах и вовсе забыл... Как вдруг еще одна - Урванова! И он в сердцах вскочил и подбежал было к печи, открыл уже было заслонку...