Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

Перед самым рассветом, когда покров ночи вот-вот должен был подняться с поверхности моря, Пакита подошла к дому человека по имени Пабло и разбудила хозяина, швырнув в окно его спальни горсть камушков. В прошлом Пабло был политиком; после бесконечных махинаций и интриг он утвердился в парламенте в качестве независимого радикала, поддерживающего программу социального прогресса и реформ. Это случилось как раз перед победой националистов, упразднивших парламентскую демократию. С тех пор Пабло оставил честолюбивые помыслы. Летом он кое-как зарабатывал себе на пропитание, получая три песеты в час за то, что стоял неподвижно, как истукан, у дверей местного ресторана с меню в руках. Кроме того, он промышлял понемногу контрабандой противозачаточных средств и за умеренную плату мог иной раз охолостить коня.

Пабло сошел вниз и впустил Пакиту. Задыхаясь, он торопливо взбирался вслед за ней по темной лестнице, надеясь где-нибудь на узком повороте коснуться бедра цыганки. Когда они вошли в комнату Пабло, он, совсем задохнувшись, упал на стул. Ему уже перевалило за семьдесят; цвет лица у него был землистый, короткие слабые ноги с трудом носили тело, созданное для преуспевающего буржуа.

— Дорогая крошка, как мило, что ты вспомнила старого друга! — Взбираясь второпях по лестнице за цыганкой, Пабло едва дышал и, вытащив из брюк подол ночной рубашки, отер потрескавшиеся темные губы.

Пакита поставила на стол приемник, и Пабло, отдышавшись, потрогал его приплюснутыми кончиками пальцев.

— Это что еще за музейная редкость, позвольте спросить? Машина для электрошока, что ли?

— Это приемник моего дружка, — ответила Пакита, — я вам про него рассказывала — того, который сейчас отсиживает свое. И между прочим, разрешите вам заметить, это новейшая модель. Он только в прошлом году купил его в Кадисе. На нем можно поймать даже Венесуэлу.

— Любопытно, — заметил Пабло, ковыляя вокруг стола к Паките. — Я бы сказал, что это некая древность, как я сам. Насколько я понимаю, наушников у приемников уже лет двадцать пять как не делают.

— Берешь ты его или нет?.. Да отойди ты от меня, старая обезьяна.

Пабло, пытавшийся заглянуть Паките за лиф, отодвинулся с оскорбленным видом.

Презрительно фыркая, Пакита окинула взглядом комнату — заметила картину на библейский сюжет, под которой увядали со вкусом подобранные цветы, грязную посуду с остатками пищи на столе.

— Какая здесь вонь! — заметила она. — Почему ты не открываешь окна?

— Мы достаточно давно знаем друг друга, дорогая, чтобы быть вполне откровенными, — сказал Пабло. — Должен признаться, твоя машинка меня совершенно не интересует. Но как истинный друг я хотел бы тебе помочь.

— О, без сомнения, — скорчила гримасу Пакита.

— Я имел в виду только лишь денежную помощь. Я бы помог тебе из одного только сочувствия — если ты способна понять, что это такое, — но я сижу на мели. Пришлось отказаться от работы в ресторане — ноги так опухают, что невозможно их втиснуть в туфли… Скажи, дорогая, сколько тебе надо?

Старик наклонился и прикоснулся к цыганке, но она резко оттолкнула его руку.

— Сто, и это лишь пятая часть настоящей цены.

Пабло ушел в другую комнату и вернулся с небольшой пачкой грязных банкнот, из которой отсчитал пятнадцать песет. Он клал бумажку одну за другой на грязную скатерть, и они лежали, съежившись, как осенние листья.

— Это еще за что? — спросила она.

— Есть такая вещь, дорогое дитя, как искреннее сочувствие, — ответил старик, — увы, нет смысла объяснять тебе то, что ты понять не в состоянии… Однако я человечен и, пожалуй, дам тебе двадцать пять песет, если ты…

— С кем это? С тобой?! Господи Иисусе! Надо же!

— Раз так, дорогая, забирай свои деньги и уходи с миром. Боюсь, когда-нибудь и ты узнаешь, что такое старость, хотя, поверь мне, я тебе этого не желаю.

Он посмотрел на свое грузное немощное тело, нетвердо державшееся на тонких усталых ногах, и незаметно прослезился.

— Когда-то… да что говорить, сердце все еще тут, где ему быть положено. На месте! Приходи когда захочешь, дорогая. Буду рад тебя видеть — пусть даже только чтоб поболтать.

Пакита сгребла пятнадцать песет и ушла не попрощавшись.

Глава XIX

«Когда же это я ела в последний раз? — припоминала цыганка. — Вчера, кажется. Да, конечно, меня накормил тот худой парень. Вот и хорошо, что я не взяла его деньги. Этого даже Пепе не одобрил бы!» Она вспомнила, как однажды Пепе, рискуя, что его схватят и повесят за прежние дела, остановил грузовик, в котором батраки с окрестных ферм ехали на футбольный матч. «А ну, вываливайтесь! — услышала она, прячась за деревья, голос Пепе. — А теперь выворачивайте карманы и бросайте все, что есть, на землю». У парней нашлось на всех про всех двадцать песет, и Пепе велел им подобрать деньги, а потом дал им в придачу еще сотню, чтобы выпили за его здоровье. Силой заставил их взять! Вот какой! Шикануть — это он любил и тут уж за ценой не стоял… Ей вдруг пришла в голову мысль, что у Молины есть что-то общее с Пепе. Она не могла бы определить, что именно, но Молина положительно напоминал ей Пепе.

Может, сегодня попозже она его еще встретит. Хорошо бы! И хорошо, что она удержалась и не стащила у него деньги!

Итак, у нее в кармане пятнадцать песет, и одному богу известно, когда она раздобудет еще денег. Пакита была голодна. Вечером ей предстояло участвовать в опостылевшем представлении. Придется спеть две песенки и исполнить два танца, а в зале всего и будет народу, что семь-восемь взрослых, да в переднем ряду два десятка чумазых ребятишек, которых отправили в театр, чтобы они не путались под ногами дома. Вся выручка составит песет пятьдесят, да еще два-три человека наверняка потребуют обратно свои деньги, потому что, мол, программа старая и они видели все номера еще неделю назад. А какая бы ни была выручка, за освещение все равно платить надо и двум музыкантам — они же рабочие сцены — тоже надо: не заплати им один день, и они все бросят и уйдут.

А тут еще Кармен, которая любит повторять, что она-то никогда не торгует своим телом (но не прочь перехватить денег у тех, кто торгует), начнет причитать, что у нее пропадает молоко, и тогда Фернандо, от которого все женщины отворачиваются, потому что у него в животе вставлена трубка, чтобы подлизаться к Кармен, пустит шапку по кругу — на сухое молоко для младенца. А потом все начнут спорить, кому за кем выступать и кому сколько раз выходить на аплодисменты, — это при том, что актеров больше, чем зрителей. Одна из девиц поднимет скандал из-за того, что Антонио, исполняющий андалузский танец, опять пудрился ее пудрой или надел ее корсет; тут же пойдут стоны: «Почему, черт побери, мы не уезжаем из этой дыры куда-нибудь в другое место?» («Потому, дурища, что у нас нет денег на бензин, не говоря уже о том, что сломан грузовик».)