Коллектив авторов - Полдень, XXI век (июль 2012)

К счастью, на сей раз я не потерял сознание. Только стиснул зубы, а если и побледнел, то никто этого не заметил. Ребята обсуждали новость. Особенно радовался Марк.

– Значит, мы все это выдумали! Нет никакого космического нашествия, нет никакой опасности! Значит, завтра можно отменить спектакль!

– Как это отменить? – неуверенно сказала Лина. – Ведь мы репетировали… И Седрик старался, писал. Да и ребята с родителями будут завтра ждать. Хотя… – она оглянулась на Марка, – я бы не против…

– Что-нибудь придумаем. Например, что один из нас заболел или что нам обязательно надо быть в первый день в гимназии, – предложил Мориц. – Седрик, я тоже думаю, что надо отменить. У меня какое-то нехорошее чувство. Не могу описать точнее, но как будто что-то должно случиться – неприятное для всех нас. Мы ошиблись – давайте это признаем и закончим игру? А? Кто за?

Я вскочил на ноги, пошатываясь и сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. Слабая боль приглушила зуд, но только на миг, а в следующий момент у меня на руках как будто лопнули нарывы – мучительная чесотка прекратилась, и вместо нее появилось ощущение жара и вытягивания.

– Я против! Мы будем играть! Вы будете играть, и плевал я на ваши предчувствия. Ребята, да посмотрите вокруг, вы что, ослепли? Вам кажется, что в Оберхаузене все хорошо?

– Нет, не все, конечно, – растерянно забормотал Мориц. Куда девалась его харизма? Он выглядел нелепо, как повисший на ниточках тряпичный паяц – обтрепанный, жалкий, сложившийся пополам. – Просто я… я подумал, что раз нет никакой опасности… раз нет этой дряни из космоса… то и нам не надо предупреждать…

– Надо, – я резко вскинул руку, и голова Морица, дернувшись, безвольно запрокинулась. Оба движения получились настолько синхронными, что, не стой мы в разных концах комнаты, со стороны могло бы показаться, будто я его ударил. – Наше дело предупредить, а уж взрослые пусть сами решают – откуда берется мерзость этого мира.

Они послушно закивали – Мориц и близнецы Хоффман – сбились в кучку и прижались друг к другу, точно цыплята.

– Да, Седрик. Конечно, если ты хочешь… если ты думаешь, что это правильно, то мы будем завтра играть.

– Да, хочу!

Я вышел из гостиной, хлопнув дверью. Надел в прихожей кроссовки и ветровку, обмотал шею маминым платком. На улице холодно и промозгло, а у меня после первого столкновения с Мерзостью то и дело побаливало горло. Я был страшно зол и в то же время понимал, что никуда они не денутся – мои друзья – сделают, как надо, как я им скажу.

В коридор тенью выскользнула Лина и остановилась в трех шагах от меня.

– Седрик, – заговорила она торопливо, – ты понимаешь, Марк… он боится. Он думает, что действительно повесится завтра на сцене. Без всяких шуток. Он говорит, что во время репетиций плохо владеет собой – его как будто что-то ведет. Даже не ведет, он сказал – тащит, и он не может этому сопротивляться. И чем дальше – тем хуже.

– Глупости какие, – отозвался я раздраженно. – Отродясь не слышал такой чепухи, Лина. Завтра, после спектакля, мы над этим посмеемся. Вместе с твоим братом. А пока у меня все. Повторяйте свои роли.

– Седрик, пожалуйста! – шепотом взмолилась Лина, нервно теребя косичку. Я смотрел на нее свысока, как когда-то на Пчелку – на маленькую девочку-пятиклашку в синем домашнем платьице и белых босоножках. Неужели сам я так сильно вырос за две-три последние недели? – Ты не все знаешь. Мы вчера навещали маму в больнице, и…

– И как она?

Лина сглотнула.

– Получше. И мы зашли в лавку Часовщика, купить маме фруктов… а у того новые весы – аптечные. И он… он предложил Марку взвесить ему несколько миллиграммов…

– О! Э… видишь ли что… – протянул я, отводя взгляд, – это все ничего не значит. Тем более, что весы – другие. Но я спрошу Часовщика, вот прямо сейчас зайду к нему и спрошу, что он имел в виду. Хорошо? Иди, успокой Марка и скажи ему, – мой голос окреп, – что спектакль состоится. В любом случае. Все будет нормально – это я тебе обещаю.

Я сбежал с крыльца и сразу окунулся в колючую серую морось. Взвешенные в воздухе капли липли к одежде, как осенние паутинки, впитывались в кожу, делая ее холодной и взбухшей, будто кожа утопленника. Прежде чем отправиться в магазинчик господина Ли, я полчаса бродил по улочкам Оберхаузена. Прогулялся мимо бывшего дома Хоффманов – теперь пустого и запертого, в который раз осмотрел обгорелый остов ресторана «Die Perle». От забегаловки Фабио почти ничего не осталось – только черное, расплывшееся от дождевой воды пожарище и кусок обугленной сцены, где всего пару недель назад танцевала красивая бразильская девочка. Как ее звали? Глория… Я стоял, ковыряя кроссовкой мертвую черноту. Какие-то гнутые палки – должно быть, ножки стульев… А это что такое? Похоже на кошачью миску, оплавленную по краям, утратившую форму и какой бы то ни было смысл. Я усмехнулся и отошел в сторону. Пучком влажной травы очистил ботинок. Насколько сумел.

Пора. Хватит терять попусту время – его и так не много осталось.

Старый китаец перебирал паприку. Гнилую выкидывал в помойное ведро, стоящее у его скрюченных ревматизмом ног, а хорошую выкладывал на прилавок, аккуратно заворачивая каждую штуку в прозрачную бумагу.

– Зачем вы напугали Марка, господин Ли? – начал я с порога и покосился на новехонькие блестящие весы, восседавшие на конторке вместо старых, антикварных. – Хотите сорвать наш спектакль?

Часовщик выпрямился, растирая поясницу, и мне показалось, что он притворяется – ничего у него не болит.

– А разве его можно сорвать? Разве ты остановишься?

Привалившись спиной к стене, я уперся взглядом в носки своих ботинок, все еще покрытые черными разводами, перемазанные углем и золой.

– Нет.

– Ничто на свете не меняется, – прокаркал Часовщик, глядя на меня слезящимися вороньими глазами. – Сколько раз тебя убивали, Седрик Янсон? А ты все лезешь из шкуры вон за свою правду. Ее никто не хочет знать, неужели ты не понимаешь? И ребят погубишь. Их-то за что?

– Не погублю, – ответил я упрямо. – Все возьму на себя. Разве раньше я делал не так?

– Так. Да не всегда получалось. А, – он махнул рукой, – да что с тобой спорить. С тех пор как стоит этот мир, Кукольник не перестает умирать и рождаться. Видно, кому-то это нужно.

– Нужно, – подтвердил я. – Чувствую, что нужно. Не могу объяснить, почему и как, но…

Над входом тоненько прозвенел колокольчик и в лавку грузно вплыла, пыхтя, как паровоз, астматичная соседка Бальтесов с кошелкой через плечо. Господин Ли повернулся к ней, а я вышел из магазина.

Я сидел за письменным столом, но на лежащем передо мной клочке бумаги до сих пор не появилось ни строчки. Пьеса окончена и отрепетирована, в ней поздно что-то дописывать или менять. Завтра Спектакль. Черный сад за окном набухал росой.