Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)

Наверху было небо, очень похожее на настоящее, и было, ближе, тюремное окно в стене. Решетка была срезана, я получил приглашение к побегу. Ценой жертвы… хотя на такое слово в этом мире наложено табу.

Я собрался с силами, вспомнил про долг, возникший перед двумя воинами, поднялся на ноги и шагнул, не глядя, ввалился в золотистый туман.

«РУССКИЙ ГОЛОС». 1929 год. № 10

Николай АРАПОВ

ХРОНИКА ЛИШНИХ ВЕКОВ

Роман-путешествие

(Окончание. Начало в № 9)

БУДУЩЕЕ КАК POST SCRIPTUM

Золотистый туман мгновенно свернулся в яркую точку в центре бархатной черноты… и я превратился в луч. Я физически чувствовал себя лучом света и боли, пронзающим небытие…

А потом я превратился в шар, ткнулся во что-то мягкое, повалил это мягкое с грохотом, потом прокатился по чему-то плоскому и твердому и ткнулся лбом во что-то совсем твердое и неуместное. Искры посыпались из глаз, но вскоре я заметил, что искры сыплются и вокруг, в теплых и каких-то угловатых сумерках.

Я вспомнил чей-то вскрик. Мой ли в момент удара?.. Муки и сомнения были прерваны посторонним стоном и беспомощной вознёй поблизости.

Два тощих прямых рога целились в меня — ножки опрокинутого стула. За сиденьем, принявшим положение щита, ворочался и всхлипывал человек.

Картина частью прояснилась: я пронзил границу миров, ядром-снарядом угодил в кого-то, сидевшего на стуле посреди темной комнаты, повалил его, а сам ударился головой об стенку странного гулкого шкафа. Я потрогал шкаф и убедился, что он холодно-железный.

— Кто это? — еле живым русским голосом прошептал человек.

Прошептал явно вовне, за пределами моего мозга.

Сердце мое едва не вырвалось вон… Если это все же не передача мысли — то несомненно Россия! Неужто попал домой?!

Я поднялся, кое-как устоял на ослабевших ногах и нашелся ответить:

— Свой… По всей видимости… Наверно, добрый вечер.

— От… Откуда?.. Кто?.. — Человек продолжал заикаться от испуга.

Я шагнул к нему и хотел было помочь подняться, но он на полу шарахнулся прочь.

Мне опять оставалось быть хозяином положения.

— Мефистофеля вызывали? — вопросил я, стараясь, чтоб было повеселей.

— Кого?.. — Теперь удивления в голосе стало больше, чем страха, так что дело пошло на лад.

Отвратительно воняло горелым каучуком… или резиной…

— Прошу вас не бояться меня, — умеренно продолжил я тему. — Вышло некоторое недоразумение. Окажите любезность, сообщите, какой нынче год на дворе.

— Девяносто третий… — откликнулся мой ошеломленный медиум.

— Не тысяча ли девятьсот?.. — уточнил я, а сердце забилось сильнее.

— Да… — был ответ.

— А число? — вытягивал я.

— Третье… Третье октября…

Начало золотой осени. Моя любимая пора!

Итак, семьдесят три года вперед… В сущности, я не испытал сильного волнения по поводу дат, уже сделавшись опытным путешественником во времени… Но помню теперь легкую ностальгическую грусть минуты и предчувствие… предчувствие некой пустоты, бессмыслицы.

— А я, не удивляйтесь, из февраля одна тысяча девятьсот двадцатого года… — сообщил и я. — Проездом, так сказать.

— А почему так? — спросил человек, еще оставаясь на полу с раскинутыми в стороны длинными ногами.

— Как? — в свою очередь не понял я.

— Ну так… — смущенно сказал хозяин этой эпохи. — Без всего…

Ко всему привыкает человек! И я успел привыкнуть — к своим адамовым похождениям. Полагаю, теперь, упав с небес на людную улицу, не сразу возьму в толк, отчего разбегаются дамы и спешат навстречу полицейские.

— Прошу извинить, — сказал я, не замечая в себе никакого смущения. — Таковы издержки путешествий во времени.

И тут меня, наконец, заинтересовали географические подробности.

— А город? — Я вдруг почувствовал себя нехорошо.

— Москва… — был тот самый ответ.

Куда я стремился, летел душой — там-то вдруг стало тягостно, как во сне… когда попадаешь в родное место, зловеще-призрачное, отраженное в кривых зеркалах… Как в псалме Давида: стремилась душа, но не обрела место свое…

— Власть-то у вас теперь какая? — спросил я, теряя всякий интерес. — Большевистская?

— А хрен его знает, теперь не разберешь, — вдруг в тон мне пробормотал человек и стал подниматься на ноги. — Там драчка заваривается… Может, завтра прояснится чего.

Поднявшись, он стал отрешенно, в полутьме, рассматривать меня.

В сумерках черты его были неясны. Впрочем, я разглядел, что он молод, не старше меня, худ, стрижен коротко, невысок и с крупным носом, сально отражавшим заоконные отсветы городского вечера.

— Вы надолго? — совсем буднично спросил он.

— Трудно сказать, — честно растерялся я.

Он тряхнул головой, и глаза его блеснули.

— Так… подождите… — С каждым словом его голос все больше оживал.

Он напряженно посмотрел мне за спину, и я, невольно повернувшись — туда же: на странный неправильный короб, стоявший на столе.

— То есть оттуда, вы сказали?! — услышал я. — Что правда, из двадцатого года?!

Я повернулся к нему. О, какие огромные лемурьи глаза я увидел перед собой в сумерках.

— Ничего себе! — прошептал он и вдруг схватил себя за волосы с такой силой, будто натужился, как барон Мюнхгаузен, таким способом поднять себя над землей. — Ведь я же только что…

В этот миг вовне гулко застучали шаги, и полоска света под входной дверью прерывисто замигала. Дернули за ручку. Потом раздался властный стук.

— Да! Сейчас! — нервно вскрикнул человек и заметался было.

— Спокойней, — сказал я ему.

— Да… Прячьтесь! — шепнул он. — Вот сюда!

Он распахнул дверцу шкафа, с которым мне уже довелось познакомиться ближе, и я ткнулся вглубь какого-то обреченно пустого, металлически пахнущего гардероба.

Дверная щёлка шкафа резко засветилась. Я затаил дух.

Вслед за неживым белым светом в комнату вступил пожилой бухающий голос, грозивший какими-то «докладными», «штрафами» и «пожарными». Мой медиум, не сопротивляясь, приносил извинения и произносил совсем не понятные мне слова 1993-го года…

А я, между делом, спрашивал себя, отчего так нехорошо на душе, отчего теперь-то, практически дома, не по себе?.. Меня напугал этот русский язык — чистый, без акцента, по-московски слегка акающий… Этот чистый русский язык на мой слух был (будет! будет!) как бы монотонным, в нем отсутствовал живой тембр… как если бы оперные певцы загундосили со сцены сонным речитативом. Но было (будет!) еще хуже, еще беднее… даже не определишь как. Будущее будет совсем чужим. Стремилась душа, но не обрела, не узнала место свое!