Павел Амнуэль - Дорога на Элинор

Он сидел на полу в нелепой позе, держал на коленях голову этой женщины, глаза ее были закрыты — неужели она потеряла сознание только из-за того, что он нащупал слабое звено в ее обвинении?

Нужно было, наверно, дать ей воды, но для этого Терехов должен был встать, а как? Опустить эту женщину на пол? Перетащить на диван? Как глупо это будет выглядеть — придется волочить ее за руки, а может, поднять и понести, но Терехов чувствовал, что у него не хватит сил. Он наконец догадался прислонить эту женщину к ножке стола, поднялся на ноги и пошел в кухню, чтобы налить в стакан воды, но голос Жанны Романовны заставил его обернуться — она смотрела на него широко раскрытыми глазами и, похоже, сама не понимала, отчего вдруг, будто какая-то нимфетка, хлопнулась в обморок.

— Помогите мне встать, — сказала она и, не дожидаясь Терехова, поднялась самостоятельно, постояла, держась обеими руками за край стола, подняла упавший стул, но садиться не стала, прошла, пошатываясь, к дивану и опустилась на самый край, как гостья, зашедшая на минуту только для того, чтобы сообщить хозяину важную для него новость и сразу уйти, не дожидаясь приглашения остаться на чай.

— Извините, если я… — пробормотал Терехов.

— Это вы меня извините, — сухо сказала Синицына. — Я сейчас все вытру, дайте мне, пожалуйста, тряпку.

Терехов увидел расплывшееся по стене темное пятно — чашка, брошенная этой женщиной, разбилась, два больших осколка лежали у кухонной двери, а более мелкие разлетелись, видимо, по комнате.

— Потом, — сказал Терехов. — Потом я сам… Я… сильно вас обидел?

— А я — вас? — улыбнулась Жанна Романовна, улыбка ее была такой же неожиданной, как яркий метеор, пролетевший темной летней ночью и разорвавший небо на две половинки.

— Почему ваш муж хотел, чтобы я опубликовал его роман под моим именем? — спросил Терехов, подумав, что сейчас уже можно задать этот вопрос.

— С чего вы решили, что он этого хотел? — вскипела Синицына.

— Хотел, — уверенно сказал Терехов, — и я не знаю — почему. Оставим пока в стороне мотив. Чтобы украсть мой роман, некто должен был знать, что именно в это время я повезу диски в издательство. Некто должен был знать, что я не отправлю текст по электронной почте. И некто должен был взять у вашего мужа текст романа, чтобы совершить подмену. Мог некто это сделать без его ведома? Нет — вы сами говорили, что к роману своему ваш муж относился очень трепетно. Значит, сам передал? Кому? Мальчишке, похожему на него? Сыну? Хорошо, не сын, пусть родственник, но человек достаточно близкий, и тогда получается, что вся эта история была вашим мужем спланирована, я оказался ее жертвой, потерпевшей стороной, а вовсе не нападавшим, согласитесь, в этом есть логика, значит, вашему мужу нужно было, чтобы я непременно отнес в издательство именно его рукопись, для этого он — вы не станете этого отрицать! — заразил мой компьютер вирусом, чтобы уничтожить все и чтобы у меня не осталось иного выхода… Он это сделал, а потом ждал, пока роман выйдет — он знал и номер моего телефона, и электронный адрес, мог связаться со мной и объяснить или самому потребовать объяснений, но нет — он выжидал, и когда увидел книгу на прилавке, то…

— Позвонил вам, наконец, — продолжила мысль Жанна Романовна, — назвал вас убийцей и повесился. В этом, по-вашему, больше логики?

— Логики в этом нет вообще, — буркнул Терехов. — Трясина какая-то. Кто приходил к вашему мужу, если мне точно известно, что это был не я?

— Вы, — устало сказала Синицына. — Конечно, вы.

— Я уже говорил…

— Неважно, — прервала его эта женщина. — Совершенно неважно, кто что говорил или делал — события развивались так, как им было предписано.

— Что значит — предписано?

— Я… Извините, Владимир Эрнстович, я не закончила рассказывать… Налейте мне еще кофе, и я продолжу, хорошо? Обещаю держать себя в руках и больше посудой не бросаться.

Эта женщина все еще сидела на краешке дивана, но поза ее странным образом переменилась, это была расслабленная поза человека, отдыхавшего не от дневной сумятицы, но от самой жизни.

Терехов поднялся и пошел в прихожую. Взял в туалете тряпку, молча, не обращая внимания на гостью, собрал осколки чашки, вытер лужицы, присмотрелся к пятну на стене — просто подтереть не получится, придется закрашивать, — и направился в кухню. Закрыл за собой дверь, выбросил осколки в мусорное ведро, тряпку кинул в угол и без сил опустился на стоявший у кухонного стола табурет.

Не буду возвращаться в комнату. Не буду — и все. А потом загляну и никого не застану. Эта женщина уйдет. А может, ее не существует, и все, что сейчас произошло, мне почудилось, как и лысый Пращур, и комната его, и киоск с матрешками?

И смерть Ресовцева?

И его роман — мой роман — роман, опубликованный под моим именем?

Из комнаты не доносилось ни звука — возможно, там действительно никого не было.

Терехов включил газ под чайником и достал из подвесного шкафчика новую чашку.

Когда минут через пять он вошел в гостиную, увиденная картина поразила его не столько неожиданностью, сколько странной обыденностью, будто все уже было, более того — было всегда, каждый день и много лет, память отозвалась привычно, она всегда так отзывалась, когда он открывал книжный шкаф в углу и доставал толстый том Энциклопедического словаря — он делал это по десять раз на дню, он к этому привык, память привыкла тоже…

Жанна Романовна Синицына спала на диване, свернувшись калачиком и укрывшись по самую шею пледом, который она сняла с кресла. Без пледа кресло выглядело, как голый ребенок, выставленный на мороз, — скелетик да и только.

Эта женщина тихонько посапывала во сне, впечатление было таким, будто спала она не две-три минуты, а очень давно, может даже со вчерашнего вечера.

Неужели со вчерашнего вечера? Терехов ни в чем сейчас не был уверен. Он поставил на стол чашки, подошел к дивану, опустился перед этой женщиной на колени и неожиданно для себя поцеловал ее в лоб — будто принц, целующий спящую царевну и ожидающий, что она проснется, увидит своего спасителя и тут же выйдет за него замуж.

Потом Терехов включил компьютер и до поздней ночи писал — пальцы бежали по клавишам, как приученные к виртуозной игре долгими тренировками пальцы музыканта. Странное было ощущение: текст рождался сам по себе, и Терехов был лишь транслятором, он даже не успевал прочитывать написанное, а осознавать его, понимать и следить за логикой событий не успевал и подавно, и, по мере рождения текста из хаотического нагромождения букв и знаков препинания, Терехов ощущал все больший страх, которому он не знал названия — боялся, что не сможет остановиться и будет стучать час, другой, третий, день, неделю и всю оставшуюся жизнь, а потом его сморщенное мертвое тело обнаружит Сергей, когда зайдет поинтересоваться, что, в конце концов, происходит с соседом.