Андрей Тепляков - Черные небеса

— Не вставать! — рявкает Караско и стреляет еще раз.

Танк вскакивает и бросается к кухне. Ной оборачивается и едва успевает закрыть глаза, видя, как Танк быстрыми движениями всаживает нож в лоснящуюся белесую грудь.

А потом в вездеходе становится очень тихо.

Ной с трудом сел. В плече пульсировала боль. Он провел рукой по лицу и посмотрел на ладонь. На пальцах была кровь. Караско и Колотун склонились над Ушки. Тот стонал и дергался.

— Вот ведь, — сказал Колотун. — Твою мать.

— Что с ним? — спросил Танк. Он сидел над убитым и вытирал нож тряпкой.

В отсеке остро пахло пороховым дымом.

Колотун не ответил.

— Давай-ка положим его на кровать, — сказал Караско.

Когда они поднимали Ушки, его рука соскользнула с груди и костяшками пальцев ударилась об пол. Он застонал. Ной заметил, что рука неестественно вывернута. «Наверное, сломана», — подумал он. Драный комбинезон почернел от крови. Она была везде: много-много черных пятен. На правом плече лежал вырванный кусок мяса, держась на красной полоске кожи.

Ушки положили на кровать, и Караско принялся аккуратно срезать ножом остатки комбинезона. Ной отвернулся, чувствуя, как ворочается в животе ужин, с таким трудом съеденный несколько часов назад. Он встал и медленно поковылял к раскрытой двери кабины. Никто не обратил на него внимания. В кабине Ной упал в кресло и закрыл глаза.

За спиной негромко переговаривались.

— Как он влез?

— Да как влез — через окно! Ты, между прочим, не закрыл.

— Черт, да будто их это остановит!

— Может и остановило бы. Он кровь учуял. Ной-то ранен!

— Тихо, тихо — не разговаривай.

— Да, точно на Ноя!

— Больно как!

— Погоди, сейчас дам тебе кое-что.

— Спас ты парня. Убил бы он его.

— Точно. Он на Ноя нацелился. У Ноя рана, а они чуют.

— Зато теперь у нас этих ран полная жопа. Толпой полезут.

— Вряд ли. Я вообще думаю, что он от Голенищева за нами увязался.

— Как, интересно?

— Вот и мне интересно.

— Ты лежи, не двигайся.

— Заберите эту дрянь.

Послышалась возня. Потом спросил Колотун.

— Куда его?

— В грузовой.

Через несколько минут хлопнула дверь отсека, и снова стало тихо. Танк что-то неразборчиво бормотал. Ной глядел в черное небо, пустое и равнодушное. Его трясло. Застонал Ушки, громко и бессловесно, а потом вдруг притих и лишь монотонно мычал.

В кабину забрался Караско с курткой в руке. Он посмотрел на руку Ноя.

— Болит?

— Да.

— Рана открылась. Ладно, Танк освободится — перебинтует. На вот, надень.

Морщась от боли, Ной принялся натягивать куртку.

— Сейчас я тебе снежку принесу, оботрешь лицо. Сиди пока здесь, в пассажирский не ходи.

Они собрались в кабине: Ной, Колотун и Караско. Не смотря на то, что щель между ставнем и стойкой кабины забили тряпками, было холодно.

— И все равно не понимаю, откуда он взялся! — сказал Колотун. — Не мог же он и в самом деле ехать с нами от Голенищева!

— Мог, — возразил Караско. — И ехал. Наверное, за днище где-то ухватился.

— За днище! Не за что там хвататься!

Колотун покачал головой.

— Целые сутки. На морозе. Голый. Вот это, начальник, пугает меня до визга. Если все так, то, по сравнению с ними, Пастушата просто невинные младенцы.

Он помолчал.

— Думаешь там еще есть? Внизу?

— Вряд ли. Утром проверим. А пока туда соваться не стоит.

— Это верно. А как он Ушки разодрал! Матерь Божья! За две секунды!

Колотун посмотрел на Ноя и нахмурился.

— Здорово болит?

— Терпимо.

— Погано. Быстрее, чем за пять дней нам до Города не добраться. С объездом этим гадским. Только бы Ушки дотянул!

— Дотянет, — сказал Караско. — Он крепкий парень.

Утром первым делом осмотрели днище вездехода, грузовой отсек и все полости, в которых, хотя бы теоретически, можно было спрятаться — ничего.

— Я не понимаю, как он там держался. Если вообще держался, — ворчал Колотун.

Он занял свое место в кабине и повел машину обратно на восток. Двигались без остановок, перекусывая на ходу, отслеживая дорогу по старой карте из Архива. Пока Ушки спал, убаюканный слабостью и лекарствами, Танк заново обработал и перебинтовал рану Ноя. Занимаясь ей, он то и дело озабоченно качал головой.

Ной спросил, насколько все плохо.

— Ничего, ничего, — ответил Танк и снова перебрался ближе к Ушки.

К вечеру тот проснулся и принялся стягивать с себя одеяло. Танк удержал его.

— Жарко.

— Потерпи, потерпи — пройдет.

Но жар не проходил.

Ной взялся готовить ужин, пока Танк занимался раненым. Сквозь шум двигателя было слышно, как он вяло вполголоса ругается, как стонет Ушки. Ужинали на ходу. Когда стемнело, вездеход сбросил скорость и Колотун включил огни. Только после полуночи, они остановились на отдых.

Ной долго не мог заснуть. Он лежал и слушал, как громко и невнятно разговаривает с кем-то Ушки. Пару раз он пытался встать, но Танк останавливал его, упрашивая потерпеть.

Ноя разбудили голоса и шум мотора. Он открыл глаза и некоторое время прислушивался. Танк стоял возле открытой дверцы в кабину и разговаривал с Караско и Колотуном. Всех слов Ной не разобрал, но понял главное — у Ушки началась гангрена, и это очень и очень плохо. С того места, где тот лежал, доносился еще слабый, но явственно различимый тяжелый запах смерти. Ушки не спал. Он смотрел в маленькое окошко вездехода, в котором в утренних сумерках проплывали неясные тени деревьев и столбов.

Глядя на него, Ной почувствовал, как болит и тянет его собственное плечо. Он отвернулся, сел на кровати и принялся натягивать башмаки.

После обеда Колотун сообщил, что они миновали Вольное и теперь можно выбираться на знакомую дорогу; что впереди будет поворот к ней; что это крюк, километров двадцать на юг, но по привычному пути они смогут двигаться быстрее. Никто не возразил. Слова Танка о состоянии Ушки звучали как приговор, и, если в отношении какой-то дороги раздавалось слово «быстрее», это сразу определяло выбор.

Около часа дня они повернули и понеслись вперед к знакомой дороге. Колотун непроизвольно прибавлял скорость, вездеход раскачивался и рыскал; было слышно, как Караско одергивает его, призывая ехать медленнее.

Время замерло. За окнами, словно водя вкруг машины хоровод, проплывали одни и те же обломки старого мира, шумел мотор, непрерывно и тихо стонал Ушки. Ной словно оказался в дурном сне, где ничего не меняется, где вновь и вновь повторяется один и тот же кошмар, и нет из него выхода.