Михаил Белозеров - Улыбка льва

Если все называть обыденным языком, никто не поверит.

Выплывает только тот, кто находится в реке. Оставшиеся толпятся на берегу. Иногда прогуливаются, делая вид, что самой реки нет. Иногда "тонут". Но все без исключения — знают!

Можно ли переплыть реку?

Можно. Но не сразу. Стреноженность воображения — главная забота сознания. Возвращаться — тоже надо уметь. Одновременное пребывание "здесь" и "там" — длительный процесс. Каждое предыдущее поколение для последующего глубоко заблуждается; и это имеет свое отражение в совершенствовании Сущности через опосредствование. Это и есть гибкость человечества, его бессмертие.

Город слеп. Стены глухи и высоки. Окна задернуты железными шторами. Мощеная улица упирается в зенит.

Не надо оглядываться — неприлично.

Где-то позади, словно в другом мире, остаются зеленая площадь под платаном и высокая гостиница, торчащая, как сверкающий маяк.

Не отсюда ли выходит рыжебородый Ксанф?

Анастасия пропадает за порталом далекой церкви. Яркое платье мелькает, как цветок.

"Мне только снится, — убеждается Леонт. Я один, совсем один".

Распахивается глухая калитка. Там, где чернеющие стрехи, — как изваяние, человек под капюшоном. Янтарные четки висят на запястье. Глаз не видно.

Качает головой, губы шепчут; и Леонт догадывается — дальше, дальше, бежать, бежать, без оглядки…

Bilocatio?[9]

Стоит быстро оглянуться — еще кто-то третий, старый спутник, спекшийся каблук, прячется в косых лучах светила. Приятель не от мира сего. Верный маразматик из "посередине", ни то ни се, простофиля — не уберечь друга! Напрягает волю. Выискивает ходы. Ставит диагнозы. Вечный оппозиционер. Бескомпромиссный спорщик. (Тоже ошибка, но тактического характера.)

Прочь, прочь (от жизни?!) — по дороге, на которой нет следов, по которой никто не ходит по своей воле.

Леонт заглядывает в окно: Кастул предается любви с женщиной. Белоснежное тело и сутана. Испуганное лицо набожника — не застрянь. Косноязычие — признак отсутствия широты. Где же Пеон или Аммун?

Глазу — знакомые формы, как душе — приятный комфорт. Все равно не убежишь, не прыгнешь выше головы. Мысли однобоки, как раздавленный апельсин. Несчастлив, потому что думаешь?

…Слишком много яркого цвета, слишком правильные формы, слишком выписаны контуры — город в двух координатах. Нарисован и вставлен в золоченую раму. И Леонту обязательно надо вбежать туда прежде, чем картина начнет пятиться — вот-вот, раз… два… три… Все, что "за", — запрет; все, что "в", — недоступно. Ни там, ни здесь нет секунд. У самого него большое подозрение по поводу существование третьего состояния.

Но изображение, переливаясь красками, как пятнами, отступает шаг за шагом; и он понимает — не догнать, что сейчас он провалится в черноту и вечность, где нет никаких преград и опор ни воображению, ни ясности — земной и обыкновенной, привычной и доступной, единственная тайна — целостность самого себя.

В выбитых окнах, как тарабарская симфония, свистит то ли ветер, то ли чей-то невнятный говор. Нескончаемый фликкер-шум — игра природы, выплескивает бело-желтые тона на камень и небо. Разноцветная шкатулка. Вечная музыка — вечной гармонии. Еще одна зацепка, как гнилая веревка. Флобер: "Никто ничего не понимает".

Фасады бесконечны — ведут сквозь строй. Сухое дерево вековых балок и решетчатых перекрытий. Из переулков под ноги — белый песок. Какие-то сине-крапчатые лица, похожие на Пеона, — в узостях переходов. Странные отголоски брошенных фраз шелестят чужеродной речью поверх понимания, как чье-то незримое присутствие — явное-неявное одновременно, заставляющее искать привычно-доступные образы, чтобы только не упасть, ухватиться…

Вдруг он видит, как сверху, из ничего, словно с крыш, опускаются чернеющие листы бумаги. Хлопьями падают на землю там и здесь, догорают. Он даже различает телефонный номер Платона, коробящийся в пламени, и с завораживанием узнает собственную записную книжку. Может быть, это только предупреждение, подобно тени за спиной?

Его отвлекают, как быка, мельканием плаща (краем глаза) — сдергивают внимание (от враждебности); сознание, не регистрируя впечатлений, скользит по зеркалу событий. Мемнон? Леонт только оборачивается — как и тогда в гостинице, листки коробятся и рассыпаются. Вихрь крутит их вдоль стен, превращая в пыль — удобрение для скудных растений. Он даже не осознает, пронесло ли? Нет опыта — нет знаний.

Шаги гулко звучат на безлюдной улице. Жирные резкие тени прячут колючие взгляды. Двери — патентованные душеприказчики, наследники чужеволия, крышки для гробов — затворяются слишком бесшумно; лестницы, ведущие в чертоги, обваливаются под зарослями винограда слишком долго; и ветер приносит не запах жилья, а ожидание вздоха — с низкой равнины от залива, окрест пологих гор — слишком пустынных, чтобы значиться в чьей-то власти, и слишком величественных, чтобы подчиняться кому-либо.

С черепицы опять падают горелые листы, словно кто-то незримый, наклоняясь, сеет и сеет. В надежде на глупость — два злых карих глаза и жесткие складки крыльев носа — от чрезмерности, сумбурности усилий дотянуться. Голубоватые огоньки перебегают по бумаге. Но теперь от них в душе что-то от предначертанности — старой рукописи с непонятными кабалистическими росчерками. "Фравуз тоде монтзиз…" Не ощущается подвоха. Пахнет пылью, затхлостью и серой. Тень справа — висит, как обреченная, в скорбном безразличии балахона. Стоит оглянуться — пугливо пропадает, и Леонт понимает: рано, рано, не ко времени… Бежать, словно кто-то подтал… искать, искать, словно кто-то завещ…

Возможно, это и спасает, потому что, когда он проносится мимо дома-корабля, смахивающего на острие топора, из-за решетки окна вдруг высовывается рука, и Леонт чудом уворачивается, прежде чем его успевают схватить.

Кто-то убегает в гулких коридорах, идиотски хохоча. Эхо отдается в далеких кварталах. Пеон? Аммун? Соперники по ложу?

Искать смысл? В этих пестрицах? Все равно что болтаться вне времени. С точки зрения бесполезности занятия. Кто-то борется там "в темноте"."Идиллический пейзаж". Поперечная улица смахивает на ущелье, в которое никогда не заглядывает солнце. Пыльные строки. Брошенные ведра. Холодные постели. Взгляд цепляется за вещи, как репейник за одежду. Освещены лишь верхние этажи с крохотными балконами из ажурных решеток. Кое-где в щелях стен — пучками жесткая трава. В полоске неба проплывает одинокая птица. Где-то в конце мелькает таинственная фигура; и Леонт снова пятится на центральную улицу; и снова под ноги ложится плоская желтая брусчатка. Но теперь неожиданно он попадает на площадь. Влево суживается тенистая улица с аллеей разросшихся деревьев, к которой примыкает парк за чугунной вязью кованой ограды, над которой склонились застывшие ветви дубов; чьи-то постаменты и вздернутые руки; за парком, боком к улице, — базилика с рядом низких колонн, подпирающих портал, и широким цоколем выступающих ступеней за гранитными тусклыми балясинами, засыпанными сухими листьями и черными ветками.