Роман Подольный - Легкая рука

— А что было?

— Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй, градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но, если и была, — слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить один элемент в другой невозможно… Что еще остается? Мы с Рюриком неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические лучи. Но им — и то на большой высоте — под силу превращение только отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было бы невозможно. Впрочем… теоретически можно предположить, что попал Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы этого не заметить.

— Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа. Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с задачей… Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать Монохроматического… или поляризованного…

Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:

— Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.

— Бессмысленно даже пробовать свет. — грустно ответил Трушин. — Он теоретически бессилен вызвать такое действие.

— Бессмысленно? — я был настойчив. — А ты помнишь заветы Эразма Дарвина — ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего, говорил этот Эразм, дед Чарльза, из таких опытов ничего не получится, но иногда из них могут родиться великие открытия. Великие!

— Знаю я эту цитату. И еще знаю, что сам Эразм такие опыты ставил, и ничего хорошего из этого у него не вышло.

— А мы попробуем, — бесстрашно сказал я. — И вообще, Илья, ты не находишь, что мы многовато последнее время философствуем, а делать ничего не делаем?

— Будем и делать. — вскинул Илья голову. — Попробую. Но последний раз. Вот что: давайте сейчас вчетвером наметим план — что именно мне надо сделать в лаборатории. Я это сделаю, а потом снова соберемся. А пока я из лаборатории не вылезу, вы свои делишки подгоните. У меня есть, например, сведения, что ты, дорогой Рюрик, запустил редакционные дела до крайности.

— Да и Юрий Иванович тоже, — подхватил академик, — должен не только знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию поручать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.

Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я снова вслушивался в троллейбусные разговоры, пробовал на вкус чьи-то признания, рядовую болтовню, меткие словечки. Снова искал сравнения для автомобиля, вывески, встречного старика.

Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы они могли привести к цели. Но ведь сложное — в нашем смысле слова — было Ньютону недоступно. Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но как-то непросто. Тут как со статьей. Можно написать интересно о чем угодно — важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с которой читатель смог бы увидеть то, что пока видишь ты. Журналист здесь выступает как представитель искусства. А в науке тоже так: открыть — значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?

Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал — хотя бы временно — другой.

А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?

Впрочем, мысли о дележке славы тревожили меня меньше, чем полгода назад. Наверное потому, что я уже не верил в удачу…

Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.

Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный бумагами стол.

— Главный редактор тобой интересовался, — сообщил мне Гришка.

Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал, по-моему, еще до моего прихода. Но кричать — только после.

— Съездил в командировку — и словно нет его уже полгода! — голос при этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление — и редактор хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.

— Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта, пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника, техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по нраву, другое… Вот я в ваши годы…

— Наслышан, — сказал я, не изменяя выражения лица. — За день — два фельетон: на пари — первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью напечатали; министров за хвост ловили…

— …Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще год — редактировать. Работнички!

Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под ними было тело отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея — изобразить великого писателя нагим, точно древнегреческого атлета — обнажить эти обросшие жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по отношению к классической фигуре) — голова — продолжение, развитие, завершение тела. Она не была бы так прекрасна, эта великолепная голова, если бы мастер решил увенчать ею классический бюст. А здесь она служила не только увенчанием, но и оправданием тела.

— О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать в свое оправдание? Не сказать — говорить вы все мастера, — а сделать. Ну?

— Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы, наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?