Роберт Шекли - сборник СТОИМОСТЬ ЖИЗНИ

– Ясно.

Анестезия слабела, память быстро возвращалась. Я вспомнил парней из своего взвода. Вспомнил нашу траншею. В старушке 2645Б-4 я просидел больше года, и обжили мы ее как дом родной. Противник пытался ее захватить, и наша утренняя атака на самом деле была контратакой. Вспомнил, как пулеметные пули рвали меня на куски и какое я при этом испытал восхитительное облегчение. И тут я вспомнил кое-что еще…

Я поднялся и сел.

– Эй, погодите-ка!

– В чем дело?

– Я думал, через восемь часов человека уже не оживить, это предел.

– С недавних пор мы стали искуснее, – ответил один из браминов. – Мы все время совершенствуемся, и теперь верхний предел – двенадцать часов, лишь бы мозг серьезно не повредило.

– Что ж, радуйтесь, – буркнул я. Теперь память вернулась ко мне полностью, и я понял, что произошло. – Только со мной у вас ошибочка вышла. И немалая.

– Что еще за претензии, солдат? – осведомился один из них. Офицерские интонации ни с чем не спутаешь.

– Посмотрите на мой личный знак. Он посмотрел. Его лоб – единственное, что не закрывала маска, – нахмурился.

– Да, необычная ситуация, – протянул он.

– Необычная, – согласился я.

– Видишь ли, – пояснил он, – в траншее было полно мертвецов. Нам сказали, что все они новобранцы, по первому разу. А приказано было оживить всех.

– И что, нельзя было сперва взглянуть на личный знак?

– Мы устали – слишком много работы. Да и время поджимало. Мне действительно очень жаль, рядовой. Если бы я знал…

– В гробу я видал ваши извинения. Хочу видеть генерал-инспектора.

– Ты и в самом деле полагаешь…

– Да, – отрезал я. – Пусть я не окопный юрист, но я сыт по горло. И у меня есть право на встречу с Г. И.

Пока они шепотом совещались, я принялся разглядывать себя. Брамины здорово залатали мое тело. Но, конечно же, не так хорошо, как в первые годы войны. Заплаты на коже наложили довольно халтурно, да и внутри что-то зудело и свербило. К тому же правая рука оказалась на два дюйма длиннее левой – скверно срастили сустав. Но в целом поработали они неплохо.

Брамины кончили совещаться и выдали мне форму. Я оделся.

– С генерал-инспектором не так просто, – начал один из них. – Видишь ли…

Стоит ли говорить, что к Г. И. я так и не попал. Меня отвели к старшему сержанту, эдакому верзиле-добряку из тех, кто умеет решить все твои проблемы, просто поговорив по душам. Только я его не просил лезть мне в душу.

– Да брось ты дуться, рядовой, – сказал добряк сержант. – Неужто ты и в самом деле затеял склоку из-за того, что тебя оживили?

– Так оно и есть, – подтвердил я. – По военным законам даже у простого солдата есть права. Так мне, во всяком случае, говорили.

– Конечно, есть, – согласился сержант.

– Я свой долг выполнил. Семнадцать лет в армии, из них восемь на передовой. Трижды убит, трижды оживлен. И все это выбито на моем личном знаке. Но мне не дали умереть. Проклятые медики меня снова оживили, а это нечестно. Хочу остаться мертвым.

– Куда как лучше оставаться живым, – возразил сержант. – Пока ты жив, остается шанс попасть в нестроевые. Сейчас, правда, приходится долго ждать, потому что на фронте людей не хватает. Но все-таки шанс есть.

– Знаю. Но по-моему, скорее стать покойником.

– Знаешь, могу тебе пообещать, что месяцев через шесть…

– Хочу остаться мертвым, – твердо заявил я. – После третьей смерти это мое законное право.

– Разумеется, – согласился добряк сержант, улыбаясь мне товарищеской солдатской улыбкой. – Но на войне случаются и ошибки. Особенно на такой войне, как эта. – Он откинулся на спинку и сцепил руки за головой. – Я еще помню, как все началось. Поначалу никто не сомневался, что все сведется к нажатию кнопок. Но и у нас, и у красных оказалось навалом противоракет, так что пулять друг в друга атомными боеголовками скоро оказалось бессмысленно. А когда изобрели подавитель атомных взрывов, ракетам и вовсе пришел конец. Кроме пехоты воевать стало некому.

– Сам знаю.

– Но противники превосходили нас числом. И сейчас превосходят. Ты только вспомни, сколько миллионов солдат у русских и китайцев! Нам оставалось одно – иметь как можно больше бойцов и по крайней мере не терять тех, кто есть. Вот почему медики стали оживлять убитых.

– Да знаю я все это. Послушайте, сержант, я тоже хочу, чтобы мы победили. Очень хочу. Я был хорошим солдатом. Но меня уже трижды убили, и…

– Беда в том, – сказал сержант, – что красные тоже оживляют своих мертвецов. И именно сейчас борьба за превосходство в живой силе на передовой достигла критической точки. В следующие два-три месяца все так или иначе решится. Так почему бы тебе не плюнуть на все это и не забыть об ошибке? Обещаю, что когда тебя убьют в следующий раз, то оставят в покое. Потерпи еще немного.

– Я хочу видеть генерал-инспектора.

– Ладно, рядовой, – буркнул добряк сержант уже не очень приветливо. – Топай в комнату 303.

Комната 303 оказалась приемной. Я стал ждать. Мне даже стало немного стыдно за шум, что я поднял. Все-таки моя страна воевала. Но злость пересилила. У солдата есть права, даже на войне. Эти проклятые брамины…

Забавно, как к ним пристало это прозвище. Вообще-то они самые обычные медики, а не какие-нибудь индусы или брамины. Пару лет назад, когда все это еще было в новинку, в газете появилась статья. В ней рассказывалось о том, что медики научились оживлять мертвецов и снова посылать их в бой. Тогда это было сенсацией. Автор цитировал стихотворение Эмерсона:

Убил ли красный убийца,И мертв ли убитый мертвец,Никто из них точно не скажет,Где жизнь, а где смерти конец.

Такие дела. И убив сегодня противника, ты понятия не имеешь, останется ли он мертвым, или уже завтра вернется в траншею, чтобы снова стрелять в тебя. А если убивают тебя, тоже не знаешь, пришел ли тебе конец. Стихотворение Эмерсона называлось «Брама», и медиков с тех пор прозвали браминами.

Сперва оживать после смерти совсем неплохо. Пусть больно, но ведь ты жив. Но в конце концов доходишь до предела, за которым эта карусель со смертью и оживлением уже невыносима. Начинаешь гадать, сколько же смертей ты должен родной стране, и как здорово отдохнуть, пробыв подольше мертвецом. Начинаешь мечтать о долгом сне, о покое.

Начальство это поняло. Когда солдат слишком часто оживляют, это плохо отражается на их боевом духе. Поэтому установили предел – три оживления. После третьего раза можешь выбирать – или дожидаться смены, или постоянная смерть. Начальство предпочитало, чтобы ты выбрал смерть, потому что трижды умиравший человек оказывает очень скверное влияние на моральный дух оставшихся в тылу. И большинство солдат на передовой предпочитали после третьего оживления умереть окончательно.