Филип Дик - Лейтесь, слёзы...

— Потому что в итоге инстинкт самосохранения все равно проигрывает. Это верно для каждого живого существа — крота, летучей мыши, человека, лягушки. Даже для той лягушки, что курит сигары и играет в шахматы. Ты никогда не сможешь выполнить того, на что тебя толкает инстинкт. Поэтому в итоге все твои усилия приводят к краху. Ты подыхаешь, и тем все кончается. Но если ты любишь, ты можешь растаять и наблюдать…

— Я еще не готов растаять, — заметил Ясон.

— …ты можешь растаять и наблюдать с радостью, с нежным удовлетворением — высшей формой удовлетворения, — как живет дальше тот, кого ты любишь.

— Но ведь и те, кого любишь, тоже умирают.

— Да, верно. — Рут Рей прикусила нижнюю губу.

— Выходит, лучше не любить. Вот почему у тебя этого и не получается. Даже в отношении домашнего животного — кошки или собаки. Ты же сама заметила — ты их любишь, а они умирают. И если даже смерть кролика… — Тут Ясону явилось жуткое видение: раздробленные кости и окровавленные волосы девушки в пасти смутно видимого врага, грознее любого волкодава.

— Но ты можешь горевать, — сказала Рут, с тревогой вглядываясь в его лицо. — Пойми, Ясон, горе — самое сильное чувство, на какое только способен человек, ребенок или животное. Это очень хорошее чувство.

— В такой паскудной форме? — грубо спросил он.

— Горе заставляет тебя покидать самого себя. Ты вылезаешь из своей тесной маленькой шкурки. И ты не можешь испытывать горе, если перед этим не любил. Горе — конечный исход любви, ибо оно — любовь утраченная. Ты отлично все понимаешь; я вижу, что понимаешь. Но ты просто не желаешь об этом задумываться. Таков полный, завершенный цикл любви: любить, терять, горевать, уходить, а потом любить снова. Горе, Ясон, это осознание того, что отныне тебе придется остаться одному, а ничего выше этого нет. Ибо одиночество — конечная участь каждого отдельного живого существа. Ведь смерть и есть великое одиночество. Я помню, как-то раз я покурила кальян с марихуаной, а не просто сигарету. Дым был прохладный, и я не поняла, сколько вдохнула. Внезапно я умерла. Совсем ненадолго — наверное, на несколько секунд. Мир пропал. Пропали все ощущения, в том числе и ощущение собственного тела, даже того, что оно вообще есть. И это было совсем по-другому, чем остаться в изоляции в обычном смысле. Потому что когда ты один в обычном смысле, к тебе все равно приходят сенсорные данные, пусть даже только от собственного тела. А тут не было даже тьмы. Все просто исчезло. Безмолвие. Пустота. Одиночество.

— Марихуану, наверное, вымочили в какой-нибудь токсической дряни. Тогда куча народу повыжигала себе мозги.

— Да, мне повезло. Моя голова, по крайней мере, вернулась на место. Странное дело, я и до этого много раз курила марихуану, но ничего подобного никогда не происходило. Вот почему с тех пор я курю только табак. Короче говоря, это было вроде обморока. Только я не чувствовала, что я туда упаду, потому что мне нечем было падать и некуда. Не было ни тела, ни чего-то вокруг. Все, включая меня, просто… — Рут махнула рукой, — просто испарилось. Как последняя капля из бутылки. А затем, очень скоро, фильм прокрутили в обратную сторону. Полнометражную картину, которую мы зовем реальностью. — Она ненадолго умолкла, затягиваясь своей табачной сигаретой. — Раньше я никому про это не рассказывала.

— Ты испугалась?

Рут кивнула:

— Сознание бессознательного, если ты врубаешься, о чем я. Когда мы на самом деле умираем, мы этого не чувствуем, потому что умирание как раз и есть потеря всего такого прочего. Так что после той неудачной кальянной отключки я совсем не боюсь умирать. А вот горевать — это значит быть живым и мертвым в одно и то же время. Следовательно, это самый полный и совершенный опыт, какой только может быть. Порой я готова поклясться, что мы для такого опыта не были приспособлены. Пройти его — это уже слишком. Твое тело просто саморазрушается всеми этими импульсами и колебаниями. Но я хочу испытывать горе. Хочу лить слезы.

— Зачем? — Ясон не понимал; с его точки зрения, этого как раз следовало избегать.

— Горе воссоединяет тебя с утраченным, — объяснила Рут. — Это вроде слияния. Ты отправляешься вместе с любимой вещью или существом, которое уходит. Каким-то образом ты расщепляешься и сопровождаешь его, проходя часть пути по его маршруту. Следуешь за ним столько, сколько можешь. Помню, один раз у меня была любимая собака. Насколько я помню, мне тогда было лет семнадцать-восемнадцать — как раз брачный возраст. Пес заболел, и мы отвезли его к ветеринару. Ветеринар сказал, что Хэнк съел крысиный яд, что теперь он просто мешок с кровью и что в следующие двадцать четыре часа выяснится, выживет он или нет. Я отправилась домой и стала ждать, а потом около одиннадцати вечера вырубилась. Ветеринар должен был утром, придя в свою клинику, позвонить мне и сказать, пережил Хэнк ночь или нет. Я встала в полдевятого и постаралась взять себя в руки, ожидая звонка. Пошла в ванную почистить зубы и там, в левом нижнем углу, увидела Хэнка. Он медленно, как-то очень размеренно и величественно, восходил по незримой лестнице. Я смотрела, как он уходит по диагонали, а затем, так и не остановившись, в правом верхнем углу ванной Хэнк исчез. Он ни разу не оглянулся. Я поняла, что он умер. А потом зазвонил телефон, и ветеринар сказал мне, что Хэнк умер. Но я видела, как он восходил. Конечно, я почувствовала жуткое, всепоглощающее горе. И, когда я его почувствовала, я забылась и последовала за Хэнком. По этой сволочной лестнице.

Какое-то время оба молчали.

— Но в конце концов, — сказала Рут, — горе уходит, и ты постепенно возвращаешься в этот мир. Но уже без любимого существа.

— И ты с этим смиряешься.

— А какой тут, черт побери, выбор? Да, ты плачешь, ты продолжаешь лить слезы, потому что не можешь полностью вернуться оттуда, куда ты с ним ушел. Кусочек твоего пульсирующего, бьющегося сердца по-прежнему там. Самая его малость. Но эта ранка никогда не заживает. И если в твоей жизни это повторяется снова и снова, твоего сердца становится все меньше и меньше. Наконец его становится так мало, что ты больше не способен испытывать горе. А потом ты и сам уже готов умереть. Ты восходишь по наклонной лестнице, а позади остается кто-то, чтобы горевать о тебе.

— На моем сердце нет никаких ранок, — сказал Ясон.

— Если ты сейчас уберешься, — хрипло, но с необычным для нее спокойствием проговорила Рут, — то именно так все для меня и случится.

— Я останусь до завтра, — сказал Ясон. Раньше завтрашнего утра пол-лаборатория наверняка не разберется, поддельные его УДы или нет.