Николай Чадович - За веру, царя и социалистическое отечество

Эта незамысловатая песнь миролюбия Ильдею отнюдь не внушила, а скорее наоборот. Не забыв плюнуть в сторону своего борца, он обратился к Добрыне:

– Число три – наиболее угодное для богов. Сущий мир делится на три части – небо, землю и преисподнюю. Ночью путь нам указывают Три Царя.[55] Греки верят в Святую Троицу. Провинившихся надлежит прощать трижды. Негоже и нам отступать от этого обычая. Будем состязаться до трех раз. Кто сейчас возьмет верх, тому и вся победа достанется.

– Разве это, великий хан, по-честному? Под себя гребешь! Пользуешься тем, что нам деваться некуда. Ладно, принимаем твои условия. Только и ты своих прежних слов держись. Сам ведь обещал, что меня напоследок оставишь.

Тут уж хану выбирать особо не приходилось. Слуги киевских послов благополучно отбыли свой номер, а Сухман слыл единоборцем не менее грозным, чем Добрыня.

– Будь по-твоему, – молвил Ильдей. – Назначаю состязания в стрельбе из лука. Вот вам мета.[56] – Он снял с руки серебряное запястье. – Расстояние сто шагов. Стрелять только из печенежских луков.

– Вот так новость! – опять возмутился Добрыня. – А если мне какое-нибудь ломье достанется, из которого стрела и на десять шагов не летит?

– Выберешь лук по собственному усмотрению, – ответил Ильдей, вновь ощутивший себя хозяином положения.

Пока ханские прислужники бегали за луками и стрелами, а другие, отмерив дистанцию, устанавливали мишень, Добрыня незаметно для всех повернул перстень, украшавший его указательный палец, на один оборот. Перстень был снабжен специальным крючком для натягивания тетивы, который он накануне наточил до бритвенной остроты.

Стоявшему рядом Сухману Добрыня негромко сказал:

– Сейчас все и решится. Лучшего случая нам все одно не представится. Чем бы состязание ни закончилось, а поганый Ильдей нас обманет. Лучше мы их перебьем, чем они нас.

– Да у них только воинов при оружии больше двух дюжин, – засомневался Сухман. – Как ты их собираешься перебить?

– Стрелами из моей гондивы.

– Где еще та гондива?

– Там же, где и твой меч. Только гондиву мне скоро вернут, а меч тебе придется с боя брать.

– Когда начинать?

– Когда я первого печенега подстрелю… Эй, Тороп, ты все понял? – Добрыня обратился к слуге, который от него ни на шаг не отходил.

– Уши пока целы…

– Мне стрелять из-за прикрытия удобней. А самый надежный щит здесь – Ильдей. Едва я тебе подмигну, тащи этого гусака ко мне. Коли нож еще при тебе, кольнешь его для острастки в гузно.

– Похлопочу, вестимо, а уж там как получится…

Печенежские луки, сделанные из тиса и укрепленные роговыми накладками, славились далеко за пределами степи, но ни в какое сравнение с гондивой, конечно же, не шли.

Добрыня как бы для пробы натянул один из них и незаметно перерезал тетиву перстневым крючком.

– Слабовато, – констатировал он. – Не для русской силы делалось.

То же самое произошло и со вторым и с третьим луками. В руках Добрыни их тетивы лопались, словно были изготовлены из гнилых кишок.

Делать нечего, с разрешения Ильдея принесли гондиву и колчан стрел к ней (по уверению Добрыни, печенежские стрелы к его луку не годились – коротковаты, да и оперение совсем не то).

На состязание печенеги выставили знаменитого охотника, на лету сбивавшего даже стрижа. Он попал в запястье с первого выстрела. То же самое повторил и Добрыня. Мишень отнесли на пятьдесят шагов дальше. Печенег опять не промахнулся. Он стрелял почти не целясь, навскидку, и всем, включая далекого от ратных забав Никона, стало понятно, что на сей раз коса нашла на камень.

Очередь стрелять была за Добрыней.

– Да простит меня бог. – Он сначала глянул в небо, а потом обратился к сопернику, не забыв походя подмигнуть Торопу: – Прости и ты меня, человече. Твоя смерть мне не нужна, но и в живых тебя оставить невозможно.

Лучник упал, сраженный в самое сердце. За миг до этого Тороп, приставив к горлу Ильдея нож, погнал его к Добрыне. В дальнем конце ристалища вскрикнул печенежский воин, убитый собственным мечом, доставшимся Сухману.

Прикрываясь ханом, как щитом, Добрыня быстро и методично расстреливал печенегов. На один выстрел уходило не больше двух-трех секунд. С тыла опешивших степняков крушил Сухман.

В считаные минуты была одержана полная победа. В живых остались лишь те печенеги, кто, подобно старому Кюскелаю, не представлял никакой опасности или вовремя бросил оружие. Уцелел, конечно, и Ильдей.

– Вот видишь, великий хан, как все обернулось, – сказал ему Добрыня. – Кто коварен вдвойне, окажется в дерьме.

– Мои воины непременно вернутся, и тогда ты проклянешь день, в который родился на свет! – патетически воскликнул Ильдей, еще до конца не осознавший всю тяжесть удара, нанесенного ему судьбой.

– Пусть так, но тебе от этого легче не станет. В любом случае ты умрешь раньше меня.

Впрочем, смерть, пусть даже самая героическая, в планы Добрыни не входила. Усадив в седла связанных пленников (печенег в случае нужды мог управлять лошадью и без рук, держа повод зубами), богатыри поскакали на юг, где в укромной балке близ реки Нерпы их ожидал верный друг Дунай, приведший в Дикое поле тюрков и берендеев, нанятых за золото, некогда принадлежавшее князю Владимиру.

С некоторым запозданием, в свете значимости последних событий вполне простительным, итоги дня были подведены в поэтической форме:

И вот уже настал чередСтрелять из лука.Добрыне выпалаПодобная докука.Попала в цельКаленая стрела,Другие двадцатьВ печенежские сердца.Сухман могучийТоже не дремалИ беспощадноКосоглазых избивал.Враги бежать пустилисьНаперегонки.Ильдей от страхаОбмочил свои портки.

Так и не дождавшись своего повелителя, печенежское войско остановилось на полдороге. Посланные обратно гонцы обнаружили кучу уже остывших трупов и уходящий на юг след – сакму.

Весть эта, вскоре облетевшая всех степняков, немедленно вызвала раздоры. В отсутствие верховной власти одни требовали немедленно пуститься в погоню, другие предлагали продолжить поход на Киев, третьи, ссылаясь на недобрые предзнаменования, собирались вернуться назад.

Не способствовала сплочению осиротевшего войска и многочисленная родня Ильдея, разные группировки которой зарились на ханский бунчук.

Двое суток продолжались жаркие споры, в ходе которых печенеги совершенно забыли об осторожности (да и чего им было здесь опасаться – не возвращения же парочки коварных русских богатырей).

На третью ночь в сонный лагерь ворвались враги. Застигнутые врасплох печенеги вынуждены были сражаться в пешем строю, весьма непривычном для любого степняка. Конные тюрки и берендеи трижды проходили сквозь их ряды – туда, обратно и снова туда. И если при первой ходке лошади то и дело натыкались на отчаянно обороняющихся людей, то во время третьей надо было изрядно постараться, чтобы отыскать живого печенега.