Алла Гореликова - Полукровка

Я постоянно хочу спать. Не скажу, что мне мешает свет, нет. Скорее, эта абсолютная тишина и неизменность. Я засыпаю часто, но ненадолго, и сон не приносит отдыха. В первые дни я часто и с удовольствием представляла рожи охранников в ту минуту, когда им придется извиниться, снять с моих рук браслеты и отдать честь, сообщая о полном оправдании. Теперь я мечтаю только о нормальном сне. Десять, нет, лучше четырнадцать часов. И не в койке, пожалуй, а в ванне с биогелем. Не все ли равно, какие морды будут у рыжих бестий. Так и так я останусь с ними в расплёве.

Я обрадовалась, когда за мной пришли. Обрадовалась, хотя оправданием и извинениями явно не пахло; обрадовалась просто потому, что произошло хоть что-то, разбившее сводящую с ума ослепительную белую монотонность. Меня перевели через коридор – каких-то пять, шесть секунд, а сколько событий: слегка шершавый камнепластовый пол, цоканье шагов, чуть слышное гудение воздухообмена, и привычное разнообразие полей, безошибочно указывающее – висим на орбите; и успокаивающе серые стены, и милосердно тусклое дежурное освещение… резкий запах напряженной готовности от охранников, побуждающий и меня собраться и быть готовой…

И мягкий, на грани слышимости шорох двери, за которой ждет – что?

Всё та же пятерка обвинителей. И – никого из тех, кто может подтвердить мои слова. Да за это время не то что на Pax, на Триали раза три смотаться можно! Не говоря уж о Пешерах! Они не хотят, ударяет меня убийственная в очевидности своей мысль, они специально время тянут, им же придется меня оправдать, все равно придется, а не хочется! Они ждут, что я сорвусь! И тогда уже неважно будет, они правы или я… сопротивление дознанию и суду приравнивается к полному признанию вины!

– Три Звездочки, гвардия и Совет Семей обвиняют тебя в предательстве и дезертирстве. Ты не хочешь сейчас добавить к прежним своим словам новые? Подтвердить их или опровергнуть? Честно признать вину?

«Честно признать»! Какой-то момент мне кажется, что единственный достойный ответ – вцепиться главному обвинителю в глотку. Рожденный в нейробраслетах болевой импульс туманит мозги. Ну нет! Я еще не настолько съехала с катушек, чтобы дать убить себя за сопротивление суду!

– Когда вы оправдаете меня, – медленно говорю я, глядя ненавистному ханну прямо в глаза… редкий цвет для ханнов, почти карий… а вибриссы седые, старик, значит, старых правил… и с удовольствием убил бы меня только за черную шерсть и голубые глаза, а уж за отца… а вот не дождешься! Убить контрактника не так-то просто, если не хочешь объясняться в межрасовом арбитраже. – Я получу право требовать у Совета Семей компенсации. За намеренное затягивание следствия.

Мне кажется, или обвинители и впрямь ждали другого? Меня уводят слишком быстро, я не успеваю понять смену выражений на ненавистных рыжих мордах. Дверь снова отсекает меня от мира. Дверь моей тюрьмы, моего белого одиночества, моего ожидания. Бессмысленного, наверное, ожидания…

Мне многого стоит не показать отчаяния. Многого. Я и сама не знаю, каким чудом мне это удается.

Я наматываю круги в мертвом безмолвии, в безнадежности, в отведенном мне ханнскими обвинителями временном личном аду, вдоль стен, слепящих белизной, по неестественно беззвучному полу. Движение помогает мне, усталость меня успокаивает.

«Висим на орбите», – думаю вдруг чужой какой-то мыслью, и смеюсь, и смех так странен в коконе абсолютной тишины, мне страшно слышать его, но я все смеюсь и не могу остановиться.

Меня рассмешило родившееся из глупой мысли про орбиту понимание: я узнала столько нового! Подробности короткой прогулки (не допросом же называть этот фарс?!) скрасят заключение некоторой новизной если не тем, то хотя бы событий.

Да, смех страшен в коконе абсолютной тишины, и я обрываю его резким, отчаянным усилием. Я достаю паек – и смакую его, растягивая каждую минуту: еда, надоевшая, стандартная, не очень-то вкусная еда… тоже событие! Событие, которым я наслаждаюсь. Каждым звуком. Каждым ощущением. Каждым оттенком вкуса.

Поев, я возвращаюсь к насмешившему меня пониманию. Да, в самом деле смешно: как мало надо после того, как не имеешь вообще ничего! Смешно и страшно…

Устраиваюсь поудобнее в обжитом уголке и начинаю вспоминать. Все детали, все оттенки. Каменные лица конвоиров, и цоканье шагов по камнепластовому полу, и привычное разнообразие полей, и уютное дежурное освещение. И карие непроницаемые глаза главного обвинителя, и его предложение – почти приказ! – признать вину… честно, ишь ты! Неужели они всерьез допускали, что я соглашусь?

Нет, усмехаюсь я. Они не так наивны. Ханны и вообще-то наивностью не отличаются, а уж старики… уж они-то тертые, прожженные, они умеют распоряжаться чужими жизнями. Если они чего и ждали, так разве что я сорвусь. По минимуму – дам повод к санкциям. А в идеале… да, браслеты вовремя остановили меня! Как знать, не кончилась ли бы моя прогулка в пространстве за шлюзом?

Стоп! Браслеты! Почему была боль? Непонятно, странно. Да, я озлилась. Но не настолько же, чтобы впрямь кинуться в буйство? Или настолько? Да нет, не собиралась я ни на кого кидаться! Спокойно стояла. Представила только, как это было бы здорово… но с каких это пор браслеты реагируют не на конкретные несанкционированные действия, а на агрессивные мысли?! Просто мышцы напряглись, осаживаю я разгулявшееся воображение. И браслеты восприняли это как готовность к действию. Я ведь могла кинуться. Я, конечно, не с пол-оборота завожусь, как мама, но и до спокойствия отца мне всегда было далеко. Это работа на Pax научила меня терпению. И Телла. Не знаю, важна ли ему будет моя благодарность, говорю я себе, но ради того, чтобы получить возможность сказать ему спасибо, я потерплю. Но мысли о браслетах не оставляют меня, я верчу их так и эдак – не все ли равно, о чем думать, лишь бы время шло! – и в какой-то момент мысли эти перестают мне нравиться.

Я раскладываю сомнения по полочкам. Сопоставляю замеченное с услышанным когда-то, не помню уж, где и от кого. Да, слышала я совсем другое, но много ли правды в сплетнях? Да еще и услышанных краем уха. Я фыркаю, вскакиваю на ноги и выпрыгиваю на середину камеры. Становлюсь так, как стояла перед обвинителями, стараюсь увидеть их. Это нетрудно, моя память здесь здорово обострилась. Я вижу и слышу, и снова мне кажется, что вцепиться главному обвинителю в глотку было бы достойным ответом. И снова нейробраслеты выдают болевой импульс… напрягла я мышцы или нет? Не знаю, не знаю! Мне кажется, нет; но разве браслеты не могут уловить напряжение, прошедшее мимо разума? Хо, да конечно! Часто ли в бессмысленную драку ведет разум?

Тогда я укладываюсь в привычном уголке и закрываю глаза. Старательно расслабляюсь. Прочь напряжение, уговариваю себя, ты на грани сна, ты мирная и теплая, сонная и добрая… ты не будешь кидаться на них даже мысленно, ты слишком расслаблена для резких движении… ты просто вспомнишь… ты просто… ну да, я просто разозлилась!