В. Бирюк - Пристрелочник

О-ох, зима… Где жить, во что одеть, как прокормить…

Попандопуло! Не считай себя пупом земли! Ты даже не вишенка на торте — так, квакушка на кочке. На кочке туземного народа.

Без аборигенов все мои планы — мусор. Все люди вокруг меня — мои люди, факеншит! — «мертвяки пока ходячие». Ещё чуть-чуть и процесс вымирания селища станет необратим. Эту зиму мы не переживём. Надо всё бросать, пока не стало слишком поздно, и убегать. Куда?!

Или потерпеть, поднатужиться, сделать ещё запасов на зиму, ещё шажок в подготовке к зимовке большого поселения?

Какие там, мать их, мельницы или турбины?! — Люди! Или они будут — или нет.

Похоже на подготовку премьеры в театре или цирке.

Вот ты придумывал, изобретал, душу вкладывал, улучшал и оттачивал. А публика не пришла. Если ты на окладе — ну, бывает. Если не премьера — есть с чем сравнить, попытаться понять — что не так.

А вот когда зритель просто не пришёл… Почему? Трансляция матча? Сериал закрутили? Погода плохая? Забастовка транспортников? От тебя, от текста, постановки, декораций, музыки, энергетики… — ничего не зависит. Художник — гений, диалоги — великолепны… Но… Просто — люди не пришли…

Днём я забивал эти тревоги работой. Копал, тесал, таскал… нарезал круги по округе, знакомясь с местностью. Вот бы перелезть через Волгу и поискать там каолин. Должен быть. И полевой шпат…

Вечерами слушал выздоравливающего Терентия, который делился своими планами по устройству селения. Довольно толковыми, кстати. Николай ревновал, ввязывался в разговор, пытался перекричать «Терёху». Потом вспоминал, что страдальцу лицо содрали. Смущался. Но тоже рассказывал о своих планах. В стиле — «мы обуем всю Россию». Не про обувь, естественно.

Среди ночи тревога поднимала с постели, выбирался на воздух, слушал ночь, смотрел на звёзды. Часто усаживался рядом с Чарджи. С ним можно и молча посидеть. Повспоминать Любаву. Проверить посты, посмотреть, как с Оки натягивает туман…

Всё — новый день начинается. Очередной шажок. Куда? К краху или…?

Мы разошлись со своей смертью всего на пару дней. Тут нет моей заслуги. Это судьба, случайность, божий промысел. В форме ряда мелочей. Которые просто были мною когда-то совершены. В разное время, в разных местах, с разными людьми. Совершенно безотносительно к получившемуся результату. Просто — я живу. И живу — вот так.

Глава 360

Я возился в устье Свияжского оврага — прикидывал, что здесь за грунт, как поставить плотину. Когда сверху заорали:

— Воевода! Караван по Оке идёт! Большой!

Это — редкость. Точнее — первый. Война перекрыла дороги. И, хотя между Русью и Булгаром сегодня — мир, но дураков соваться под «воинский хвост» — нет. «Охвостье» — различные отряды, отставшие, оставшиеся, полуразложившиеся, полу- и вполне разбойные ватажки на путях — купцам противопоказаны.

Ещё две причины: местность разорена — торговать не с кем. И — не сезон: купеческие караваны ходят по высокой воде. Вот пройдут обложные дожди, вода в реках поднимется — тогда…

Заключённый между Боголюбским и Ибрагимом мир предусматривает ограничение по сроку пребывания иностранцев на их землях — должны уходить. И обмен рабами — должны вывозить. Я уж не говорю про обещанное мне — «всё, чего душа пожелает».

Но… «высокие договаривающиеся стороны» не спешат выполнять принятые на себя обязательства.

С обрыва было хорошо видно, как большой караван из десятка плавсредств, все — большие лодки типа «рязаночек» или «смоляночек» с здоровенными дощаниками «на прицепе», постепенно сходит со стрежня Оки, нацеливаясь, явно, на нашу хлипкую пристань. И кого ж это принесла нелёгкая?

Народ резво разбегался по местам согласно боевому расписанию. На пляже заливали коптильни и сушильни, убегая в устья оврагов. Рядом со мной оказался встревоженный Николай:

— Купцы? Не, не купцы. Ушкуйники? Шиши речные? Дружина чья? Не… Это… это ж…

На передней лодии подняли и развернули стяг. Он поболтался, заполоскал на ветерке, развернулся. Белый стяг с красным рисунком посередине. А рисунок…

— Ваня! Мать ити! Ёдрить же ж! Это ж… наши! Это ж — лист рябиновый!

Да. На стяге различим красный рябиновый лист. Так, как я его когда-то нарисовал. Как ставили тавро на моих изделиях в Рябиновской вотчине: непарноперистый, с 11 почти сидячими, продолговатыми, остропильчатыми, листочками, черенком вверх.

Мы кинулись вниз. Мы — все. Забыв о дисциплине, о предосторожностях, о возможности хитрости, уловки…

Ну я-то — понятно. Меня так трясло последние дни от предчувствия неизбежного краха. А остальные-то чего? — А остальные — тоже люди. Со своими предчувствиями, страхами и радостями.

На передней лодке торчала характерная, слегка сутулая фигура Якова. А дед где…? Я уже различал множество хорошо знакомых, родных, милых… Но прежде чем лодейка с Яковом ткнулась в деревянный настил, аккуратно «припарковав» дощаник к песку пляжа, со второй лодки что-то здоровенное бухнуло в воду. И, вздымая водопады брызг, скачками кинулось к берегу, ко мне, прямо на грудь, сбило с ног…

Курт! Волчара ты мой единственый! Как же я по тебе соскучился! Как же без тебя почти год прожил! Ух и заматерел же! Да не лижись ты! Мокрый же весь! Ну-ну, я не обижаюсь, я очень тебе рад.

Волчище-зверище. Ой ты какой. Красивый, зубастый, могучий! А умный какой! Лучший. Мой. Мы теперь вместе. У нас теперь всё получится. Талисман ты мой серый. Сродственник. Р-р-р… Дай мне с людьми тоже поздороваться. Не уходи — мы ещё пройдёмся по округе, пометишь эту землю. Чтобы никто не вздумал. Я тебе интересные места покажу. А ты — мне. Но сперва — люди.

Тут на меня с двух сторон запрыгнули ещё двое, непрерывно вскарабкиваясь повыше, отталкивая друг друга, они принялись вразнобой вопить сразу в оба моих уха:

— А мы шли… а он говорит… а я ему ка-ак… а Гапка меня ка-ак…

— Ольбег, Алу! Ребятки! Завалите же! Оглушите! Я рад вас видеть. Вы мне все истории расскажите. Про все ваши приключения. Подробно-подробно. Но дайте и с другими поздороваться.

Ребятишки засопели. Подождали, выжидая — кто первый слезет. Потом дружно соскользнули с меня. А я подошёл к Якову.

Хоть я сын боярский, хоть Воевода Всеволжский, хоть царь персидский — он ко мне бежать бегом не будет.

А вокруг, на лодиях, на дощаниках, на берегу уже — столько лиц! Радостных, улыбающихся, смеющихся, озабоченных, нахмуренных… но всё равно — радостных! Мои пришли… Наши… О! А вон Гапа улыбается! А вон Фриц каким-то мальчишкам выговаривает, чтобы чего-то из утвари не поломали. Вон тех, рядом — я не знаю. Или после меня в Пердуновку пришли, или дорогой к каравану пристали. О! «Деды мазильные». Смотрят искоса, низко голову наклоня. А дальше Горшеня просто лыбится! Ну совершенно бессмысленно, но от души.