Сергей Лексутов - Полночный путь

— Это есть ложь! Тот меншь плехо ферштеен дойче шпрехе…

Горчак разразился длиннющей фразой на германском языке, где больше всего мелькали сочетания, вроде — дойче швайн, и доннер веттер. Германец сначала покраснел, а потом побелел, и когда Горчак закончил, высокомерно выпрямился и выговорил:

— Если бы ты был благородный рыцарь, а не грязный швайн, то мы бы сейчас же прогулялись за стену…

Горчак проговорил:

— Ба-а… Сколько сразу русских слов узнал… — и почти без замаха врезал ему в ухо. Проговорил: — Эт, верно, мы люди простые, нам и не обязательно прогуливаться за стену…

Десятник заорал:

— Эй, эй, эй! Ты чего творишь?!

Горчак невозмутимо проговорил:

— А ты что, не понял? Это ведь не купец. Даже германский купец, получив такое оскорбление, без разговору вызывает простолюдина на поединок. А этому, вишь, зазорно со мной меч скрестить…

Десятник в сердцах плюнул, махнул стражникам:

— Бери этого!.. Уходим… А то щас по городу разлетится, что германцев бьют — конфузу не оберешься… Всех ведь побьют под горячую руку…

Окруженные тесным кольцом стражников, германцы ушли. Лошадиномордого несли на руках. Коротко хохотнув, Ратай проговорил:

— Ну, Горчак, у тебя и рученка… Кто поверит, будто ты купецкий приказчик?..

Горчак проворчал:

— А ты, Ратай, будто не знаешь, что купцы поболее воинов времени в походах проводят… Я не помню ни одного похода, чтобы с татями не пришлось рубиться… — Горчак достал из кошеля рубль, неровно отрубленный от гривны кусок серебра, сказал: — По рублю с носа, я думаю, корчмарю хватит?..

Серик достал две половецкие серебрушки, положил к Горчаковому рублю, остальные тоже положили деньги в общую кучку, Ратай заорал:

— Корчмарь! Тащи жбан вина!

Корчмарь плаксиво проныл из своего угла:

— Шли бы вы, ребятки… Одни убытки от вас…

— Ты тащи жбан! А то щас еще и твоей роже убыток причиним! — угрожающе прорычал Шарап.

Корчмарь тяжко вздохнул, и поплелся к бочке, чуть ли не волоча пустой жбан по полу. Из-за другого стола поднялся степенный купчина, подошел, склонился к столу, спросил:

— Ребятки, народ интересуется, из-за чего сыр бор разгорелся? Чего с германцами не поделили?

Горчак спросил:

— А ты что, по ихнему не разумеешь?

— Да нет, не разумею… Среди нас не было суконщиков… Я то в Сурож хожу, по-фряжски хорошо разумею, а по-германски — ни слова…

Горчак медленно проговорил:

— Делить нам с германцами нечего, а вот поносить русичей не позволим. Это ж надо, как обнаглели; орать в голос, мол, всех православных свиней перережем, а девок — того…

Купец покрутил головой, сказал:

— Вы серебро-то спрячьте… Вам от купцов спасибо, что папежников побили. Шибко мешать торговле стали… — и он достал из кошеля несколько фряжских серебрушек.

Наконец, пыхтя под тяжестью жбана, подошел корчмарь, бухнул жбан на стол. Ратай указал ему на кучку серебра, сказал:

— Это в десять раз перекроет твои убытки. Да и поломали мы всего ничего…

Просветлев лицом, корчмарь сгреб монетки. Видать, он всегда предполагал самое худшее; что буяны не только убытки не покроют, но и за съеденное-выпитое не рассчитаются. Видимо из-за случившейся потасовки, второй жбан улетел соколом, толком и поговорить не успели, обсудить драку. Щербак уже орал:

— Ратай! Третий жбан ставим! Мы ж ему два жбана пообещали, когда он дюжину всадников ссадил! А еще полдюжины пешцов? Пешца-то, потруднее из строя вышибить!

— А и верно, Щербак! — заорал Ратай. — Корчмарь, тащи третий жбан!

Как допивали третий жбан, Серик уже не помнил. Вроде бы купцы скинулись, и поставили им четвертый жбан, когда они еще не допили третий, но это он помнил и вовсе смутно.

Глава 5

Серик на утро опять не помнил, как оказался в горнице на своей лавке. Сев, он ухватился руками за голову, проворчал с раздражением:

— Победа — дело хорошее, но можно ж только один день попировать! — и побрел на двор.

Как и вчера, выхлебал полбадьи, остальное вылил на себя — только после этого полегчало. Из кузни выглянул Батута, крикнул:

— Тебя вчера дружки на руках принесли, а сами пошли дальше пировать! Ну что, как положено, пойдешь и третий день пировать?

Серик зачерпнул пригоршней снега, сильно растер лицо, и пошагал по утоптанной тропинке к крыльцу, оскальзываясь босыми ногами. Проворчал раздраженно:

— Никуда я больше не пойду… Сил нет… Пировать — не мечом махать. Потруднее будет…

Когда перед полуднем явились дружки, Серик наотрез отказался с ними идти. Посмеявшись, они ушли. Серик попытался помогать Батуте в кузне, но его мутило и из рук все валилось. Тогда он плюну, попросил мать собрать припасов дня на три, надел на ноги меховые сапоги, обрядился в короткополый полушубок, запряг своего верхового коня в сани, кинул в сани тулуп, лыжи, топор, мешок с припасами, осторожно уложил лук, колчан со стрелами, на всякий случай уложил и рогатину, к поясу привесил ножны с широким и длинным охотничьим ножом, и упав боком в ворох сена, выехал со двора. Выглянувшему из кузни Батуте крикнул:

— Дня через четыре вернусь, с дичиной зимовать будем!

Выехав из ворот, спустился на лед и погнал коня вверх по течению. Хоть и укатанная, но пустынна зимняя дорога. Полозья тихим голосом напевали походную песню, похмелье еще давало о себе знать, заставляя призрачно колыхаться прибрежные перелески, то и дело выбегавшие на берег меж окрестных полей. Вскоре Серик свернул в Десну, еще менее накатанный путь. Сейчас же потянулись княжьи ловы; дремучие леса, перемежающиеся обширными полянами, на которых тут и там виднелись стога сена, припасенные специально для туров и оленей. Он успел проехать верст двадцать по Десне, когда начало темнеть. Можно было проехать еще несколько верст в темноте, и добраться до убогого постоялого двора, стоящего среди дремучих лесов и болот, но Серик направил коня на пологий берег, к чуть видневшейся среди мелкой сосновой поросли сухостойной сосне. На уютной полянке распряг коня, заботливо накрыл его попоной, навесил на морду торбу с овсом и принялся рубить сухостоину. Положив два бревна крестом напротив задка саней, запалил на них костер из толстых сучьев, сел на задок саней, протянув ноги к костру, и принялся ужинать вареным мясом и пирогами с капустой, слегка подогрев снедь над огнем. И тут снизошло на него отдохновение души; тишина буквально оглушила, ведь последние месяцы он все время был в толчее, среди людей, в суете и гаме сражения. А тут висела тишина, будто вечная, и от сотворения мира никем не нарушаемая, даже вездесущие вороны на вечерней заре не граяли, тихое хрупанье коня овсом нисколько не нарушало тишины, а лишь усугубляло. Серик поднял голову к ярким звездам, и вдруг подумал, а не прав ли настоятель обители? И не грозный Перун правит миром… Но тут же потряс головой; а какая разница? Что Сварожище, что Бог-Отец… Ведь Спаситель — всего лишь сын грозного бога и земной женщины… А разве ж может сын человеческий спасти всех людей?..