Жюль Мэнн - Сокровища града Китежа

Итак, мы поднялись и вместе пустились в поиски. Счет времени мы потеряли. Ночь была нашим покровом. Мы спотыкались и падали, но упорно бродили из конца в конец озера и ощупывали каждый бугорок, каждый камешек, каждое возвышение и неровность дна. Уже заалело на востоке небо, когда счастье улыбнулось нам.

Мы застыли. Мы присели.

— Здесь!

— Вот!

— Тут!

— Есть!

Несвязные, отрывистые слова. Лихорадочные движенья. Мы рвали руками обретенные сокровища, мы поскорее хотели унести их и спрятать от завистливых людских глаз. Но, глубоко засосанные илистым дном, они не поддавались.

— Лопату!

— Топор! Орудие!

— Лом!

Самый молодой и быстрый — я ринулся к конторе. Все проделано ловко, быстро, бесшумно. Я с лопатой, ломом и топором.

Свет с востока все быстрее и быстрее разливался по утреннему небу и мы лихорадочно спешили. Чудеса силы и ловкости проявил наш дорогой учитель. Он орудовал ломом, словно была это легкая тросточка.

О боже, ты всегда даешь силы на подвиг!

Наконец мы вырвали эти, несомненно наши по праву, сокровища у жадной, засосавшей их земли. О, они были тяжелы и массивны! Тут нужен был, по меньшей мере, десяток людей. Но на что не способен человеческий дух! Мы трое, да, только мы трое, в три приема дотащили наши сокровища до кабинета Бартельса.

Солнце уже пылало над лужицей, оставшейся от озера, и уже где-то был слышен человеческий голос. Но теперь это нам было не страшно. Контора была крепко заперта на все запоры. Тяжелыми шторами и ставнями закрыты все окна. Наконец-то мы наедине с нашими сокровищами!

Но даже человеческой воле положены пределы. Пережитые волнения и усилия выпотрошили нас и, обессиленные, мы опустились на пол рядом с нашими сокровищами.

Грязь и зловонная жижа расползались мутными потоками по полу. Мы любовно прильнули к обретенному сокровищу и нашим усталым, измученным телам было оно мягче самых нежных пуховиков.

Мгновенья отдыха отсчитывались ударами сердец.

Бартельс не выдержал:

— Друзья, друзья, — я не могу больше!

Он разрыдался и, рыдая, улыбался нам блаженно и счастливо.

Да, мы все можем сказать, что в этот миг, в этот незабываемый миг мы видели счастливые, подлинно счастливые лица. Эти счастливцы — мы!

— Друзья, я не могу больше!

С этими словами Бартельс яростно набросился на сокровища и начал отдирать от них грязь, ил, землю. Мы с дорогим учителем не замедлили присоединиться. Вдохновение овладело нашими сердцами и руками. Из глоток рвалось удовлетворенное и радостное урчанье. Так урчит зверь, празднуя победу и упиваясь кровью врага.

Мы не щадили себя. Руки сочились кровью, но мы упорно отчищали от вековой грязи наши сокровища. Мы жаждали увидеть их цвет, ощупать их руками, попробовать на вкус.

И вот, наконец, — твердое, упорное, не поддающееся расцарапанным в кровь пальцам. Со священным трепетом мы счищали последние следы грязи и ила.

— Дерево!

— Дерево?

— Дерево?

— Это ларец! — вдохновенно сказал кто-то…

21

Кто может вспомнить, как прошел этот день?

Вероятно, никто из нас не сможет, да и не захочет вспоминать. Мучительный, бесконечный — он, слава богу, прошел.

Когда погасли в лагере последние огни, когда отзвучала последняя, запоздалая песня, — мы вышли на крыльцо. Призрачными и ненастоящими казались лагерные сооружения в неверном свете луны. Темным провалом зияла колыбель бывшего Гнилого озера, бывшая могила града Китежа. Пьяными ароматами дышали болотные травы и в любовном томлении исходила песней полуночная пичуга.

Для лирических вздохов, для поэтических мечтаний все было налицо, но лицо-то и отсутствовало. Мы не вздыхали, мы не предавались мечтам. Минуту мы прислушивались. Убедились, что все необходимое (ночь, призрачный свет и уснувший лагерь) — в наличии. Легкой тенью я скользнул к гаражу и вывел машину. С потушенными фонарями, недвижимая — она казалась стальным и каучуковым мертвецом. Быстро и бесшумно улеглись один на другой чемоданы с нашими сокровищами. Мы потеснились, уступая им место.

Нажим рычага, поворот рулевого колеса, — мертвец ожил, зафыркал, запыхтел, дрогнул — и побежал навстречу ночи.

Мы молчали и слушали машину.

Мелькнул неясный силуэт подъемного крана, беззубые, застывшие в воздухе пасти землечерпалки, еще что-то, неясное, но знакомое.

Поворот — и место наших побед и поражений, такое знакомое и уже обжитое, скрылось от нас навсегда.

Полный ход! Машина вздрогнула, как лошадь от нагайки, и рванулась вперед. Она подпрыгивала на ухабах, мы — на сиденье. Я включил свет.

Ровными полосами помчался он впереди машины, выхватывая из ночи причудливые выбоины дороги.

Ночь мчалась впереди, ночь догоняла за спиной. Мы сторожко слушали ее и думали о своем.

Но что это?

Нет, это не наш верный «паккард»! Это какой-то посторонний, подозрительный звук.

Стоп!

Наш верный конь фыркнул и застыл, слегка вздрагивая. Я повернул выключатель и его светлый взгляд потух. Мы прислушались.

Да! Несомненно! Со стороны лагеря доносятся какие-то ритмические, нарастающие, приближающиеся звуки.

Минуточку! Не дышите! Да тише же, не шелестите страницей!

Ну, так и есть, — несомненно, это пыхтит наша вторая машина!

Мы взялись за руки и замкнутое кольцо обежало крепкое пожатье.

Увы! Нет никаких сомнений! И никто из нас не высказал предположение, что машина просто соскучилась и по своей доброй воле пустилась вдогонку за нами.

— Погоня! — сказал или подумал кто-то.

Промедление смерти подобно! Погоня! Рычаг! Еще рычаг! Предельная скорость.

Пусть дрожит и готово лопнуть стальное паккардово сердце. Вперед! Вперед!

Вихрем мчалась навстречу ночь, вихрем мчались мы в ночи и «паккард» трепетал, и сердце его металось в последней предсмертной борьбе.

Мы больше не останавливались, мы больше не прислушивались. Вперед, господа, вперед!

— Да держите же вы, старая калоша, чемоданы, — ведь они вылетят!

— Держу! — кротко отвечает Оноре Туапрео.

Разговор! Ха-ха, — веселый разговор и короткий.

Выплыли откуда-то слева спасительные огни города.

— Ура! Ура! Ура!

Вероятно, так кричали иудеи при виде тучных пастбищ земли обетованной. Рассказывают, что при этом они высоко подбрасывали, «качая» (качать его, качать!) дряхлеющего Моисея. Нас тоже высоко подбросило и стукнуло о чемоданы на первом городском ухабе.

Рязань! Боже, какой это милый и очаровательный город… Вообще, что может быть лучше глухой провинции… которую, слава творцу, вы покидаете навсегда!