Евгений Филенко - Шествие динозавров

Захлебнулись в нем собаки, рабы и женщины.

Не вспомнив об оружии, канули в его волны вожди. И прервалась всякая жизнь этой ночью.

Там, где катилось Черное Воинство, не росла даже трава, Птицы умирали в полете, видя гибель птенцов.

Шакалы вырывали себе внутренности,

Лишь бы умереть от своих зубов, а не от Черного Воинства. И не осталось ничего, что могло бы радоваться утру,

Которое никак не наступало.

Ночь пролилась на землю, ночь текла по степи,

Ночь никак не кончалась, хотя небо уже посветлело.

Черное Воинство ушло, но рассвет не хотел заниматься, Даже солнце оледенело от ужаса.

Гзуогуам ото сна пробудился и позвал рабов, Чтобы принесли ему воды омыть лицо и руки.

Но никто не откликнулся на его зов, как бывало.

Гзуогуам на ноги встал, охвачен гневом, позвал вождей, Чтобы те покарали ослушников своим оружием,

Но никто не поднял меча, как бывало.

Гзуогуам обратил глаза к небу и шатра не увидел.

Он один стоял посреди степи, усеянной белыми костями, Словно минуло сто лет, и солнце выбелило остовы.

Вокруг лежали его вожди, в латах, с мечами в изголовьях, И череп каждого скалился в улыбке смерти,

Лишь глаза смотрели с укоризной и языки болтались меж зубов. Гзуогуам остался один под небом, один перед гневом богов,

Один перед недругами, если бы нашлось их хоть с десяток. Тогда вмиг лишился бы он своей победы.

Будь он о двух головах и о десяти руках,

Все равно не совладать ему с десятком воинов.

Но никто не пришел убить Гзуогуама и отнять его победу. Никто не требовал от него своей доли завоеванного.

Все теперь принадлежало ему одному — и земля и небо. Лишь покой отныне и вовек не принадлежал ему.

Проклят был род Гзуогуама перед богами,

Проклят за сожженных идолов, за надругательство над мертвым, Словно не был тот человеком и воином, не возносил жертвы.

Обречен был род Гзуогуама жить в страхе перед ночью. Ибо можно возвести стены из белого камня,

Настелить пол из железного дерева, спать с оружием, Но ничто не в силах остановить Черное Воинство,

Когда оно придет покарать род Гзуогуама — Ни камень, ни дерево, ни оружие.

А оно придет в тот час, какой изберет для возмездия,

Из Ночной Страны, что не на языке людей зовется Рбэдуйдвур. Черное Воинство свило свои гнезда там, где живут люди,

Оно вывело потомство под детскими колыбелями, Кровь и плоть людей — хлеб Черного Воинства,

Ночь людей — день Черного Воинства,

Смерть людей — жизнь Черного Воинства,

И так будет, пока не проснется Паук Бездны…»

24

Наш путь лежал какими-то немыслимыми задворками, о существовании которых я доселе попросту не подозревал, хотя и пребывал в уверенности, что по крайней мере в столице-то не заплутаю. Иногда мы спускались в канавы самого подозрительного вида, где еще недавно бурлили потоки нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же непредсказуемо ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов на единицу пространства напоминавший колючую проволоку вокруг какой-нибудь запретной зоны. Проводница моя, однако же, ухитрялась находить в этой «линии Маннергейма» вполне безопасную тропку, и если я все же оставлял на железных крючковатых остриях клочья жреческой накидки и собственной шкуры, то главным образом по своей неуклюжести. «Куда мы идем?» — спрашивал я шепотом каждые полчаса. «Сейчас, сейчас…» — отмахивалась Оанууг, не выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон за погонщиком. Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас. Что же до меня, то я производил шуму никак не меньше упомянутого слона. Моя подготовка бодикипера здесь не годилась ни к черту. Я и не стремился особенно скрывать свое присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего такого не требовал… Город кончился, и мы, не покидая кустарников и канав, без перехода очутились в чистом поле, а неподалеку маячили горы. Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи — безликие, бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу каждому, кто посягнет на их покой. Оанууг легкой тенью скользила между истуканов, они были просто вехами на ее пути. «Куда мы идем?» — без особой надежды спросил я в сотый раз. «Уже близко», — сказала она. И в самом деле, степи как таковой уже не было, а начинался настоящий лес. Только не деревья стояли в нем, а во множестве все те же уродливые, издевательски выламывающиеся в магическом танце каменные фигуры. Мне уже мерещились прищуренные глаза, ухмыляющиеся безгубые рты, брезгливо наморщенные носы. Музей древних идолов, капище под открытым небом, кунсткамера… Даже трава здесь не росла, чахла в соседстве с этими монстрами. Мне снова померещилось чужое движение где-то рядом, я сторожко стрельнул глазами по сторонам — никого. Только высоко-высоко, в полной недосягаемости, на самой макушке исключительно уродливого болвана, ясно вычерченный на фоне темнеющего вечернего неба, в тоскливом оцепенении, с поджатыми лапами, сидел одинокий вауу…

Внезапно наш бег оборвался. Теперь Оанууг шла рядом, тяжело дыша, по ее напряженному, заострившемуся лицу сползали струйки пота. И одиночество оборвалось тоже — мы брели в окружении таких же серых бесформенных фигур, похожих на неприкаянные души. Лишь по едва приметным очертаниям тел, по случайному, особенной мягкости жесту можно было определить, что все они — женщины. Казалось, каждая из них двигалась своим, независимым от прочих маршрутом и вообще была безразлична к присутствию посторонних. Но явственно ощущался некий центр, этакий магнит, и серые тени блуждали по силовым линиям, не имея ни воли, ни желания вырваться за их пределы. Незаметно стемнело, но никто не возжигал факелов, и мы продолжали эти скитания — молча, отчужденно. Я глядел на Оанууг, а она куда-то в пустоту, а может быть — в самое себя. В воздухе витало скрытое, непонятное напряжение, хотя не производилось ни единого звука, и очевидно было, что я чудом попал на тайный ритуал, о котором не мог даже подозревать, о котором вообще не знал никто из обитателей дворца Эйолияме, а может быть — и никто из мужчин. Ибо кому могла прийти в голову нелепая мысль, что женщины, эта полутварь, полускотина, способны учреждать и соблюдать собственные, да к тому же и тайные ритуалы? Зато, наконец, становилось ясно, отчего зигганские женщины, вопреки отведенной им роли в общественном устройстве, все же не производят впечатления затурканных, а, напротив, даже наделены даром стихосложения — если судить хотя бы по дочери нищего гончара Оанууг… Я споткнулся обо что-то мягкое. Небрежно скомканная серая накидка. Рядом — еще одна. И тут же поперек дороги, безвольно понурившись, едва волоча ноги, прошла нагая женщина. Я открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но Оанууг опередила меня, коротко и сильно сжав мою руку. Потом вяло, превозмогая себя, подняла руки, неловко раздернула поясок своего облачения, и вышагнула из него. Волосы сухими мертвыми колосьями рассыпались по опущенным плечам…