Кейт Лаумер - Галактическая одиссея

Дело мое в суде решилось быстро. Разумеется, я объяснил Хрубе, что покойный напал первым. Разумеется, я не знал, что у дратиан мозги под лопатками. Все это не имело принципиального значения: рабам убивать рабов запрещается, и сортировка для меня в прошлом.

— …Приговаривается к переводу на консервную плавбазу, — произнес нараспев Хруба сначала по-дратиански, потом на лингва франка. — Очень жаль, человек, — добавил он неофициальным тоном. — Сортировщик ты отличный, но свирепость, свойственная твоим сородичам, не к лицу живому товару.

В стальных кандалах, меня вытолкали во двор, где ждал большой, пахнущий дегтем воздушный паром. Дверь узкой выгородки без иллюминаторов захлопнулась; лежа в темноте, я ощутил, как паром уходит в небо.

Консервная плавбаза представляет собой плот из металлических понтонов, площадью около квадратной мили. Поплавки накрыты веревочными матами, разукрашены гниющими водорослями и завалены отбросами консервных цехов. Конвейеры в цехах никогда не останавливаются; рабы круглые сутки разделывают всякую живность, поднятую наверх траловыми лебедками. Два рослых надзирателя сбросили меня с борта парома в глубокую зловонную лужу. Другая пара, внизу, вываляла меня в грязи, просто для разминки, и отволокла в длинный сарай, где счастливчики, отработавшие смену, имели возможность прятаться от теплых субтропических ливней. Крыша, конечно, протекала, но под открытым небом было гораздо хуже. Наручники с меня сняли, надев на шею тугую петлю из какого-то волокна. Не настолько тугую, чтобы удушить, но достаточно зловредную, чтобы растереть кожу до крови. Со временем под петлей нарастал рубец шириной полдюйма, который чесался и жег днем и ночью. К петле был подвязан надувной пузырь: если рабу случалось упасть за борт, пузырь раздувался и удерживал его на плаву. Рабу нельзя увиливать от работы. Утонуть или утопиться — это слишком просто.

Но в тонкостях я разобрался позднее. Не дожидаясь утра, меня оттащили к конвейеру, где рабы вылущивали из скорлупы каких-то не то раков, не то крабов, довольно крупных. Надсмотрщики орали, чтобы я приступал к работе, наградив для убедительности пинком, от которого я ловко уклонился. Мне даже удалось ответить ударом под ребра, что повлекло телесное наказание: двое дратиан крепко ухватили меня за руки и за ноги, а один выбивал пыль розгой, по весу и гибкости больше похожей на клюшку для гольфа. После порки меня оживили ведром воды, и кто-то сунул в руки местного омара.

— Не сиди столбом, — порекомендовал раб слева.

Участливый сосед оказался дратианином средних размеров с лицом, изрезанным шрамами. Что ж, у нас не так мало общего… Я решил последовать доброму совету.

Работа оказалась несложная: хватаешь чзика с той стороны, где нет клешней, просовываешь палец под панцирь и раздеваешь. Остается одним движением оборвать все четыре конечности. Чзики — существа весьма активные и возражают против дурного обращения, отчаянно извиваясь и размахивая клешнями. Когда попадается крупная особь — до десяти фунтов, а то и больше, — бывает, управиться так, чтобы надсмотрщик остался доволен, не выходит. Употребляется тогда все та же клюшка для гольфа.

Из-за острых, как бритва, и твердых, как оргстекло, краев панциря руки первое время не заживали, шипы на ногах постоянно впивались в ладони. Раны, впрочем, никогда не воспалялись: микроорганизмы Драта не могли прижиться в моем инопланетном организме. Со временем наросли мозоли, и стало гораздо легче.

В первый день я попал на конвейер в самом конце смены — мне просто повезло. Надсмотрщик не успел покалечить меня за бестолковость, и до сарая-казармы я добрался сам. Ни коек, ни своих мест ни у кого не было — вались на пол у подветренной стены и спи, как получится. Бессонницей здесь, по счастью, никто не страдал. Дратианин со шрамами, что дал мне хороший совет, помог и на следующий день: показал, как высасывать воду из сырого чзика. Губчатое мясо этой твари для меня не годилось, но кормили нас специальным варевом, которое так или иначе усваивал каждый. Или почти каждый. Нестандартные экземпляры скоро погибали от голода — проблема решалась сама собой.

Вместо обычного порядка — смена для работы, смена для отдыха — на разделке мы работали две смены из трех. Скучать решительно не приходилось. По шесть часов подряд мы сидели у лотков, где копошащиеся горы чзиков росли всегда немного быстрее, чем мы успевали их обрабатывать. Скользкие маты колыхались под ногами, не замирая ни на минуту, а за последним понтоном свинцовое море тянулось до самого горизонта. Иногда при безоблачном небе наступал мертвый штиль, и под лучами немилосердного солнца плавучий город затопляла нестерпимая вонь. По ночам на грузовых стрелах горели прожектора, и на свет слетались тучи насекомых. Одни лезли в нос, рот и глаза, другие хрустели под ногами, смешиваясь с отбросами. Иногда нас накрывал жаркий тропический ливень, но конвейер никогда не останавливался… Позднее дождь сменился слякотью, а палуба, такелаж и лебедки заблестели от льда; зимний режущий ветер бил в лицо, но мы продолжали работать — те из нас, кто мог вытерпеть холод. Другие застывали в грязи — их время от времени приходилось сбрасывать за борт. Кое-кто из живых им завидовал.

Когда-то, на Земле, читая об узниках концентрационных лагерей, я не понимал одного: что заставляет людей бороться, когда жизнь — лишь непрерывная пытка. Теперь я знаю. Нет, это не благородная стойкость и не желание отомстить. Обыкновенный инстинкт, древнее мысли и древнее ненависти, требующий только одного: выжить во что бы то ни стало.

И я выжил. Руки покрылись мозолями, мускулы окрепли, кожа выдубилась и привыкла к холоду и дождю. Я привык спать в ледяной грязи, не просыпаясь, когда товарищи наступали на меня в темноте; привык есть жидкую размазню и протягивать чашку за добавкой; привык не отвечать на удары надсмотрщиков; научился, в конце концов, просто не замечать побоев. Здесь не было времени для отдыха и не было сил заводить дружбу. Был только очередной день и необходимость дожить до следующего. Дратианин, что помогал мне в первые дни, умер одной дождливой ночью. Назавтра его заменил другой; я так и не узнал его имени.

За годы, проведенные в пространстве, у меня выработалось безошибочное чувство времени. В любой момент я мог сказать, сколько прошло земных недель или месяцев от любого события. От исхода почти пять лет… Иногда я задумывался, что могло за пять лет случиться на незначительной планете на краю Галактики, но ненадолго. Та, старая, жизнь больше походила на сон, чем на реальность.

Мой разум теперь отлетал от плота на многие часы подряд, не возвращаясь к серому океану иногда в течение всей двойной смены. Воспоминания будто стали со временем ярче и подлиннее бессмысленной жизни вокруг меня.