Владимир Петров-Одинец - Нечаянный колдун

— Эх, сейчас бы «ляпочку» и уксусу, такое обезболивание забабахал бы! — мечтательно зажмурился Арнольд и ответил Матвеичу. — Не, я не баловался наркотой… В Чечне пару раз ширнулся. После ни разу. И не буду. А вот косячок забить… Вместе и попыхали бы…

Матвеич покачал головой. Подрабатывая медбратом в наркологии, он насмотрелся на ломки. Но разговор надо поддерживать, чтобы Арнольд опять не стал задирать Лену. Поэтому возразил, попробовал обосновать, почему дурман порой годится, как лекарство, а вообще — вреден, даже табак. Начал было, что наркотики для поднятия боевого духа не годятся, что ассасин только в легендах крут, а в реальной жизни с обкуренным и ребенок справится…

— Это мы поглядим, кто победит, — оборвал Арнольд, — да и все равно, ничего у нас нет.

Матвеич хотел возразить, что глядеть уже поздно. Люди — Егор и Валентин, погибли не потому, что «росомахи» такие шустрые. А потому, что не так организована оборона. Даже его, обычного врача, учили на военной кафедре, что атаковать невыгодно — потери всегда больше, чем при обороне. Встретить бы двух ойротов перед входной дверью в скит, а не ждать внутри комнатки — и всё, кранты «росомахам»! Однако боец, прошедший Чечню, дважды отверг его предложение. А сейчас со спокойной душой выжрал поллитровку.

— «Хреновый ты командир, десантник! Может, взбунтоваться, взять власть в свои руки?»

Но привычка к подчинению, вбитая с детсадовского возраста, добавленная в институте и на работе — удержала. И врач смолчал. В углу посапывал Дик. Распластавшаяся на полу Венди ровно дышала. Лена собралась в клубок, обхватила коленки, положила голову на них, и посматривала перед собой на грязный пол. Лампа, коптя, выбрасывала колеблющийся язычок пламени на разную высоту — то выше, то ниже, отчего все тени двигались и жили своей, отличной от оригиналов, жизнью. Снаружи стояла шуршащая мелким дождем тишина. Чуть сквозило.

42

Силы возвращались. Анатолий со стоном перевернулся на спину. Сколько же он пролежал так, если весь бок затек, не чувствует? Болезненные мурашки побежали по онемевшему месту, отмечая ожившие ткани. Ой-ей, плечо, надо размять… После энергичного помахивания движения восстановились, мурашки исчезли. Кам закрыл глаза, набил трубку, закурил, пытаясь отыскать следы своих росомах. В голове не возникало отзывов, хотя обычно присутствие своих бойцов он слышал, как собачий лай в голове. Ритмично, словно лайка подает голос на белку или соболя.

Это что, им не удалось? Такого никогда не бывало! Анатолий еще раз набил трубку, пробежал мысленно по все округе — никого. А в ските были живые люди, он воспринимал их, как сова — мышь. Тоненькое такое, противное, как тошнота от переедания, пищание, доносилось из угрюмого пятна скита. Проклятый скит!

Отец подробно, с деталями, однажды передал рассказ деда, в котором последние обитатели огороженной усадьбы оказались настолько сильными шаманами, что заборонили все в пределах ограды от пожара и от тления. Ойроты уморили врагов голодом, но не смогли ни спалить, ни сломать стены. Их не взяла даже взрывчатка, сброшенная сверху. А сделать подкоп не получалось. Сил хватало на минуту, хорошо — на две. А потом охранник падал без чувств и умирал. Отец в молодости решил выжечь этот участок таежным пожаром — пламя сожрало лес, но не тронуло стены. А пока камлал, направляя огонь к скиту, чуть не умер в голубом пламени. Скит высасывал силы даже из шаманов.

И чем больше силы берешь с собой, тем сильнее бьет тебя старое шаманство, спрятанное в ските. Значит, слишком мало бойцов пошло, на всех не хватило. Или слишком много сил дал им Анатолий — выжег огонь лишней силы бойцам нутро, и не справились они с задачей. Придется идти самому, надо добить оставшихся…

Заклятье невидимости или облик зверя? Думай, кам, думай. Ошибаться нельзя. И старший кам рода ойротов, натворивший столько глупостей за последние дни, набил трубку в третий раз…

43

Врач глянул на часы. Десять вечера. Не спится. Потрясенный событиями ум никак не успокаивался, заново перемалывая впечатления и пересматривая их в сослагательном наклонении. Толку-то? Добавка «бы» ничего уже не могла изменить. Он вздохнул. Украдкой посмотрел на остальных. Не спят. Арнольд заметил его движение:

— Слышь, доктор, ты сечешь в психологии?

— Немного, как учили. Это ведь темный лес, людская психика. Есть утверждение, что абсолютно нормальных людей нет, все мы немного сдвинутые, тем и интересны окружающим…

— Ну, все равно, больше меня. Честно, доктор, боюсь, что нас эти чурки все-таки достанут, — ошарашил Матвеича десантник. — Лучше, конечно, исповедаться, да попа под рукой нету. Вот так всегда! Самого нужного и не хватает. Бля, Россия-матушка, в Чечне не сдох, так в родной Сибири ласты склею!

Врачу признание пьяного вояки не понравилось. Встал, прошел к темному проёму, выглянул в большую комнату. Там царила непроглядная темнота. Страшная. Да, один он здесь караулить не рискнет. Ладно, сейчас надо убедить десантника перебраться сюда всем, а лампу поставить в алтарном приделе, как приманку. Обернулся. Стало заметно, что Арнольда сильно развезло. Черты лица сгладились, губы словно стекли вниз:

— …хочу перед богом предстать с честными глазами. Мы здесь втроем, эти, — он кивнул на американцев, — не в счет. Для Ленки я и так вражина до гроба. А ты врач, обязан мою тайну сохранить, если выживем. Короче, слушай! Мы ведь были жених с невестой! Любовь — морковь, заявление в ЗАГС, делов-то оставалось на рыбью ногу, уже билеты заказали на свадебное путешествие, понимаешь? Пора уже вместе жить, да? А она — только после свадьбы, только после свадьбы… Думаю, с чего бы это, может, дефект есть? Или болеет? Спросил по честному — сколько можно жениха динамить? Она: я зарок дала, достанусь мужу непорочной, у меня один мужчина на всю жизнь, я не буду, как моя мать… Пургу гонит, думаю. Кто поверит, что в двадцать два года невеста — еще девственница? После мальчишника зашел, под градусом, естественно. Пообнимались, и я не удержался. Разок по печени, и стал мужем по полной программе. Потом извинился, но день же всего до свадьбы! А эта дура, эта дура… Меня бросила!

Арнольд рассказывал, и в голосе его звенела настоящая боль, боль оскорбленного и любящего мужчины. Но насколько гадко выглядел он в этой истории, что нестерпимо захотелось обозвать его подонком, а лучше — съездить по роже. Матвеич растерялся. Насколько он понимал, исповедник должен быть сдержанным, давать оценку поступку, а не человеку. Потом, кто знает, какие отношения были между этой парой. И кто он такой, чтобы сейчас бросаться на защиту девушки, если это все произошло гораздо раньше? Врач искоса глянул на Лену, но та сидела, не шелохнувшись.