Пол Андерсон - Психотехническая лига

— Теперь этот человек — как, ты говоришь, его имя?

— Нэйсмит. Роберт Нэйсмит. По крайней мере, так он мне сказал. Другого парня он называл Лампи. Мне полагается поверить, что Мартин мертв и что этот — Нэйсмит — занял его место, — торопливо продолжала она. — Они хотели быстро забрать меня из дому, им нельзя было останавливаться ради спора со мной, потому они послали его точную копию. Ладно, я видела его там, в доме. Он сбежал со мной и мальчиком. У нас был долгий и беспокойный совместный полет сюда — ты знаешь, как напряжение выявляет наиболее основные характеристики личности. Он остался здесь на всю ночь…

На щеках ее медленно выступил румянец, и она отвела взгляд. Потом дерзко повернулась обратно к Розенбергу.

— И он полностью одурачил меня. Все в нем было Мартина. Все! О, я полагаю, были незначительные вариации, но они на самом деле должны были быть очень незначительными. Можно в наше время замаскировать человека с помощью хирургии и косметики и всякой всячины, так что он будет двойником почти во всех деталях физического облика. Но может ли хирургия дать ему ту же самую забавную улыбку, тот же набор фраз, то же чувство юмора, ту же манеру подхватывать сына и разговаривать с ним, ту же привычку цитировать Шекспира и способ вытаскивать сигарету и зажигать ее одной рукой, и срезание углов при пилотировании флаера — ту же самую душу? Можно ли такое сделать?

— Не знаю, — прошептал Розенберг.

— Я не могу в это поверить, — сказала она. — Я бы подумала, что он пытается рассказать мне какую-то историю по каким-то неизвестным причинам. Но здесь с ним был тот, второй человек, и если бы не их крашеные волосы, я не смогла бы их различить — и ты тоже был с ними и, кажется, принимал эту историю. — Она схватила его за руку. — Это правда? Мой муж на самом деле мертв?

— Не знаю, — сумрачно ответил он. — Думаю, они говорили правду, но откуда мне знать?

— Тут затрагивается больше, чем мой здравый рассудок, — устало сказала она, — я должна это знать, чтобы рассказать Джимми. Сейчас я ничего не могу сказать.

Розенберг смотрел в землю. Слова исходили из него медленно и очень мягко:

— Думаю, для тебя самым выигрышным вариантом будет потерпеть какое-то время. Это какой-то большой, может быть, самый большой секрет во Вселенной. И он либо очень хороший, либо очень плохой. Я бы предпочел верить, что он хороший.

— Но что ты об этом знаешь? — Она впилась взглядом ему в глаза, он не мог отвести их, а ее рука со слепой силой вцепилась в его руку. — Что ты можешь мне рассказать? Что ты думаешь?

Он провел тонкой, в синих венах, рукой по своим седеющим волосам и перевел дыхание.

— Ладно, — сказал он. — Думаю, существует, вероятно, множество этих идентичных ооновцев. Мы знаем, что их насчитывается — насчитывалось — три, и у меня создалось впечатление, что их должно быть больше. Почему бы и нет? Этот Лампи — иностранец; у него акцент; так что, если они находятся по всему миру…

— Ооновец. Это отвратительное слово. Словно они не люди.

— Нет, — мягко сказал Барни. — Думаю, тут ты не права. Они — ну, я знал их прототип, и это человек.

— Их — нет! — Она чуть не вскочила на ноги. — Кто он?

— Его звали Стефен Ростомили. Он был моим лучшим другом в течение пятнадцати лет.

— Я никогда о нем не слыхала. — Голос ее был хриплым.

— Вероятно, и не услышала бы. Он долгое время был в космосе. Но его имя все еще поминают на планетах добрым словом. Ты можешь и не знать, что такое клапан Ростомили, но это было его изобретение. Он изобрел его за неделю ради выгоды, продал за хорошую сумму и пропил деньги. — Розенберг грустно усмехнулся. — Эта пьянка вошла в историю. Но клапан много значил для марсианских колонистов.

— Кем он был?

— Он никогда особо не распространялся о своей биографии. Полагаю, он был европейцем, вероятно, чех или австриец. Он, должно быть, героически сражался в подполье и в рядах партизан, воевавших во время Третьей мировой. Но это как-то сделало его непригодным для оседлой карьеры. Со временем жизнь наладилась, но Стефен привык воевать и не смог приобрести мирную профессию. Он скитался по всей Земле какое-то время, принимал участие в сражениях, все еще продолжавшихся в некоторых регионах — знаю, что он был с силами ООН, подавлявшими Великий Джихад. Но его тошнило от убийств, как и любого бы нормального человека на его месте. Несмотря на свое прошлое, миссис Доннер, он был одним из самых нормальных людей, каких я когда-либо знал. Так что однажды он обманом пробрался на космический корабль — степени у него не было, но Стефен в страшной спешке изучил инженерное дело, и весьма в этом преуспел. Я встретил его на Венере, проводя вокруг изыскания; может, я и не выгляжу похожим, но я геолог и минералог. Мы закончили на Марсе. Помогали строить Сухой Каньон, участвовали в некоторых работах по усовершенствованию плантаций, занимались старательством, картографированием и изысканиями, и разведкой — мы должны были перепробовать все. Он умер пять лет назад. Обвал. Я похоронил его там, на Марсе.

Деревья вокруг шелестели на ветру.

— А эти другие — его сыновья? — пролепетала она. Теперь она немного дрожала.

Розенберг покачал головой.

— Невозможно. Это все он сам. Стеф, до самой последней черточки, оживший и снова молодой. Никакие дети не могут быть столь похожи на своего отца.

— Нет-нет.

— Стеф был человеком, насквозь, во всех отношениях, — сказал Розенберг. — Но он также был весьма близок к тому, чтобы быть суперменом. Подумай о препятствиях на его пути: детство, прошедшее во времена Второй мировой войне и ее последствиях, юные годы, потраченные в Третьей мировой, бедный самоучка, лишенный корней. И тем не менее он был уравновешен и нормален, мягок. Но иногда жестокость необходима и Стефен превращался в адскую кошку. Его любили и мужчины, и женщины. Он изучил около дюжины языков, и прочитал множество книг, которые были непонятны даже для многих профессоров. Стефен был хорошим музыкантом и сочинял песни — хулиганские, но хорошие. Их все еще поют на Марсе. Он был художником, создал несколько прекрасных фресок, представил марсианский пейзаж так, как ни один фотоаппарат его не показывал, хотя и с фотоаппаратом он прекрасно управлялся. Я уже рассказывал тебе о его изобретениях, и у него были умные руки, это любят машины. В свои шестьдесят лет он мог потягаться с любым юнцом. Он… к чему продолжать? Стефен был хорош во всем.

— Знаю, — ответила она. — Мартин был точно такой же. — Ее мимолетная улыбка была тоскливой. — Поверь мне, потребовалась чертова уйма времени, чтобы подцепить его. Было настоящее соревнование. — Спустя мгновение она задумчиво добавила: — В каждом поколении всегда появляется несколько таких людей. Это просто вопрос счастливой генетической случайности. Некоторые из них входят в историю. Подумай о Микеланджело, Веспуччи, Рэлее — людях, работавших во всех областях: науке, политике, войне, инженерии, исследованиях, искусстве, литературе. Другие не были заинтересованы в славе, или, может, им не повезло. Как твоему другу.