Рэй Брэдбери - Из праха восставшие

— Конец — чего?

Один из закрытых глаз непостижимо древней женщины приоткрылся на тончайшую щелочку хрустального блеска. Тимоти вскинул глаза к чердачным стропилам, на которые немо указывал этот блеск.

— Это? — поразился он. — Наше жилище?

— Да-а-а.

Неф закрыла глаз, но тут же приоткрыла другой. Ее дрожащие пальцы блуждали по изображенным на груди пиктограммам, как лапки паука.

— Это…

Тимоти присмотрелся к выбранному рисунку.

— Дядюшка Эйнар?

— Тот, у которого крылья?

— Я летал с ним.

— Молодец. А это?

— Сеси!

— Она тоже летает?

— Без крыльев. Она посылает свой ум…

— Как духи?

— Которые используют уши людей и смотрят их глазами.

— А это? — указал паучий палец. Под ним не было никакого символа.

— А, — рассмеялся Тимоти. — Мой кузен Рэн. Невидимый. Ему летать ни к чему. Такой пройдет куда угодно — и никто не заметит.

— Счастливчик. А это, и это, и это?

И Тимоти назвал поочередно всех дядюшек и тетушек, племянников и племянниц, живших в Доме всегда, или какую-то сотню лет, при всех грозах и войнах. За все про все тут было тридцать комнат, заросших пылью и паутиной и вздохами эктоплазм, которые появлялись в зеркалах и пропадали бесследно, когда мертвенно-бледные бабочки и траурные стрекозы прошивали застоявшийся воздух и настежь распахивали ставни, чтобы впустить внутрь тьму наружную.

Услышав очередное имя, древнейшая из древних чуть кивала и перемещала пальцы, пока они не дошли до последнего иероглифа.

— Вот это, до чего я коснулась, средоточие тьмы?

— Да, это наш Дом.

Так оно и было. Под ее пальцами лежал Дом, выложенный бирюзой и украшенный янтарем вперемежку с золотом, каким, наверное, и был, когда Линкольн направлялся в Геттисберг.

И вот прямо на глазах Тимоти яркая картинка начала тускнеть и шелушиться. Стены Дома свело мучительной судорогой, золотые окна ослепли.

— Сегодня, — скорбно шепнули пергаментные губы.

— Но как же так? — воскликнул Тимоти. — После стольких-то лет! Почему сейчас?

— Это век открытий и откровений. Картины незримо летают по воздуху. Звуки, уносящиеся на край земли. Вещи, слышные всем. Вещи, видные всем. Десятки миллионов странствующих и путешествующих. Спрятаться некуда. Нас находят по воздушным словам и картинам, посылаемым в комнаты, где сидят дети и их родители, сидят, и смотрят, и слушают, как Медуза с головой, ощетинившейся шипами, без умолку бормочет и призывает к карам.

— За что?!

— Причин нет, да их и не надо. Это просто сиюминутные откровения, бессмысленные тревоги этой недели, случайная паника прошлой ночи, и таких глупостей вполне достаточно, чтобы сеять смерть и разрушение, когда дети, а с ними и родители, застывают скованные арктическим заклятьем досужих сплетен и злобной клеветы. Глупый скажет, дурак поверит, и мы погибли… Погибли, — вздохом повторила она.

Дом на ее груди и стропила Дома у Тимоти над головой содрогнулись в предчувствии скорых потрясений.

— Скоро нахлынет потоп… цунами. Приливная волна людей.

— Но что мы такое сделали?

— Ничего. Мы выжили, вот и все. И те, что затопят нас, завидуют нашим жизням, растянувшимся на много веков. Мы другие, а потому должны быть смыты без следа. Тcсс!

— А что же мы можем сделать? Что? — Тимоти чуть не плакал.

— Бежать, все в разные стороны. Они не смогут преследовать стольких беглецов сразу. К полуночи, когда нагрянет толпа с факелами, Дом должен опустеть.

— Факелы?

— Разве ты не знаешь, что это всегда факелы и пожар, пожар и факелы?

— Да, — прошептал Тимоти, оглушенный воспоминанием. — Я видел такое в кино. Несчастные, убегающие люди и люди, бегущие за ними следом. И факелы, и пожары.

— Ну что ж, тогда мы со всем разобрались. Позови свою сестру. Нужно, чтобы Сеси предупредила всех остальных.

— Я уже это сделала! — воскликнул голос из ниоткуда.

— Она с нами. — Голос прапрародительницы походил на шелест сухих кукурузных листьев.

— Да, я все слышала, — сказали стропила и окно, чулан и ведущая вниз лесенка. — Я в каждой комнате, в каждой голове, в каждой мысли. Уже сейчас шкафы перетряхиваются, багаж увязывается. Задолго до полуночи Дом будет пуст.

Невидимая птица мягко скользнула по ушам и векам Тимоти, устроилась в его глазах, не мигая смотревших на Неф.

— Воистину, Прекрасная здесь, — сказала Сеси ртом и гортанью брата.

— Чушь! Вы хотите послушать вторую причину, по которой погода переменится и нахлынет потоп? — спросила древняя.

— Конечно. — Тимоти ощутил, как невесомо-легкое присутствие сестры прижалось к окошкам его глаз.

— Они ненавидят меня за все то, что я знаю о смерти. Для них это знание — невыносимое бремя, хотя могло бы быть полезной ношей.

— А разве можно, — начал Тимоти, и Сеси закончила: — помнить смерть?

— Да, конечно, но это доступно лишь мертвым. Вы, живые, слепы. Но мы, иже окунулись во Время и родились вторично как дети земли и наследники Вечности, плавно сплавляемся по течению песчаных рек и потоков тьмы, постигая влияние звезд, чьи эманации из года в год, из миллиона лет в миллион моросят на землю, выискивая нас в наших рассадниках извечно посеянных душ, как огромные семена, кроющиеся под рисунчатыми наслоениями и скелетами полуптиц-полурептилий, парящих в песчанике, с миллионолетним размахом крыльев и глубиной в мимолетный вздох. Мы суть хранители Времени. Вы, ходящие по земле, знаете один лишь момент, да и тот у вас крадут при последнем вашем выдохе. Уже потому, что вы живете и двигаетесь, вы не способны хранить. Мы суть житницы темных воспоминаний. Наши погребальные урны хранят не только былые стремления и умолкнувшие сердца, но и невообразимые для вас глубины, где в подземных, утраченных часах спрессованы все, когда-либо бывшие смерти, смерти, на которых человечество строит новые телесные обиталища и каменные твердыни, возносящиеся все выше и выше, по мере того как мы, пропитанные сумраками и спеленутые тьмой, погружаемся вниз и вниз. Мы копим и храним. Мы мудры расставаниями. Ты согласен, дитя, что сорок миллиардов смертей — великая мудрость, а сорок миллиардов, что погребены в землю, — великий дар живым, только и позволяющий им жить?

— Думаю, да.

— Тут нечего думать, дитя. Знай. Я преподам тебе знание, бесценное для живущих, потому что лишь смерть может освободить мир к новой жизни, и это знание будет сладким твоим бременем. И настала уже та ночь, с которой начнется твой путь. Сейчас!

И в тот же момент драгоценный медальон на ее золотой груди полыхнул живым огнем. Свет брызнул вверх и покрыл потолок мириадами яростных пчел, грозивших жаром своим и суетой воспламенить сухое, как порох, дерево.