Клиффорд Саймак - Заповедник гоблинов

Он схватил кружку и рывком поднес ее к губам. Его кадык запрыгал, и он поставил кружку, только когда выпил ее до дна.

– А если я причиню слишком большие повреждения этому гнуснейшему из мостов, – сказал он, – и эти трусливые тролли начнут хныкать перед властями, вы, люди, призовете меня к ответу, потребуете, чтобы я объяснил свои мысли. А как стерпеть подобное? В том, чтобы жить по правилам, нет благородства, и радости тоже нет – скверным был день, когда возник человеческий род.

– Друг мой! – сказал Максвелл ошеломленно. – Прежде вы мне ничего подобного не говорили.

– Ни вам и ни одному другому человеку, – ответил гоблин. – И ни перед одним человеком в мире, кроме как перед вами, не мог бы я выразить свои чувства. Но может быть, я предался излишней словоохотливости.

– Вы прекрасно знаете, – сказал Максвелл, – что наш разговор останется между нами.

– Конечно, – согласился мистер О’Тул. – Об этом я не тревожусь. Вы ведь почти один из нас. Вы настолько близки к гоблину, насколько это дано человеку.

– Для меня ваши слова – большая честь, – заверил его Максвелл.

– Мы – древнее племя, – сказал мистер О’Тул. – Много древнее, думается мне, чем может помыслить человеческий разум. Но может быть, вы все-таки изопьете этот мерзейший и ужаснейший напиток и наполните заново свою кружку?

Максвелл покачал головой.

– Но себе вы налейте. Я же буду попивать свой эль не торопясь, а не глотать его единым духом.

Мистер О’Тул совершил еще одно паломничество к бочке, вернулся с полной до краев кружкой, брякнул ее на стол и расположился за ним со всем возможным удобством.

– Столько долгих лет миновало, – сказал он, скорбно покачивая головой. – Столько долгих, невероятно долгих лет, а потом явился щуплый грязный примат и все нам испортил.

– Давным-давно… – задумчиво произнес Максвелл. – А как давно? Еще в юрском периоде?

– Вы говорите загадками. Мне это обозначение неизвестно. Но нас было много, и самых разных, а теперь нас мало, и далеко не все из прежних дотянули до этих пор. Мы вымираем медленно, но неумолимо. И скоро займется день, который не увидит никого из нас. Тогда все это будет принадлежать только вам, людям.

– Вы расстроены, – осторожно сказал Максвелл. – Вы же знаете, что мы вовсе этого не хотим. Мы приложили столько усилий…

– С любовью приложили? – перебил гоблин.

– Да. Я даже скажу – с большой любовью.

По щеке гоблина поползли слезы, и он принялся утирать их волосатой мозолистой лапой.

– Не надо принимать меня во внимание, – сказал он. – Я погружен в глубокое расстройство. Это из-за баньши.

– Разве баньши ваш друг? – с некоторым удивлением спросил Максвелл.

– Нет, он мне не друг! – решительно объявил мистер О’Тул. – Он стоит по одну сторону ограды, а я – до другую. Старинный враг, и все-таки один из наших. Один из истинно древних. Он выдержал дольше других. И упорнее сопротивлялся смерти. Другие все мертвы. И в подобные дни старые раздоры отправляются на свалку. Мы не можем сидеть с ним, как того требует совесть, но в возмещение мы воздаем ему посильную честь поминовения. И тут эти ползучие тролли без капли чести на всю компанию…

– Как? Никто… никто здесь в заповеднике не захотел сидеть с баньши в час его смерти?

Мистер О’Тул устало покачал головой.

– Ни единый из нас. Это против закона, в нарушение древнего обычая. Я не могу сделать это вам понятным… он за оградой.

– Но он же совсем один!

– В терновнике, – сказал гоблин. – В терновом кусте возле хижины, которая служила ему обиталищем.

– В терновом кусте?

– Колючки терновника, – сказал гоблин, – таят волшебство, в его древесине… – он всхлипнул, поспешно схватил кружку и поднес ее к губам. Его кадык задергался.

Максвелл сунул руку в карман и извлек фотографию картины Ламберта, которая висела на стене зала у Нэнси Клейтон.

– Мистер О’Тул, – сказал он, – я хочу показать вам вот это.

Гоблин поставил кружку.

– Ну, так показывайте! – проворчал он. – Столько обиняков, когда у вас есть дело.

Он взял фотографию и начал внимательно ее разглядывать.

– Тролли! – сказал он. – Ну конечно! Но тех, других, я не узнаю. Словно бы я должен их узнать, но не могу. Есть сказания, древние-древние сказания…

– Оп видел эту картину. Вы ведь знаете Опа?

– Дюжий варвар, который утверждает, будто он ваш друг.

– Он правда мой друг. И он вспомнил этих. Они – древние, из незапамятных времен.

– Но какие чары помогли получить их изображение?

– Этого я не знаю. Снимок сделан с картины, которую написал человек много лет назад.

– Но как он…

– Не знаю, – сказал Максвелл. – По-моему, он побывал там.

Мистер О’Тул заглянул в свою кружку и увидел, что она пуста. Пошатываясь, он пошел к бочке и наполнил кружку. Потом вернулся к столу, взял фотографию и снова внимательно посмотрел на нее, хотя и довольно смутным взглядом.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Среди нас были и другие. Много разных, которых больше нет. Мы здесь – жалкое охвостье некогда великого населения планеты. – Он перебросил фотографию через стол Максвеллу. Может быть, баньши скажет. Его годы уходят в тьму времен.

– Но ведь баньши умирает.

– Да, умирает, – вздохнул мистер О’Тул. – И черен этот день, и горек этот день для него, потому что никто не сидит с ним.

Он поднял кружку.

– Пейте, – сказал он. – Пейте до дна. Если выпить сколько нужно, может быть, станет не так плохо.

Глава 17

Максвелл обогнул полуразвалившуюся хижину и увидел терновник у ее входа. В нем было что-то странное – словно облако мрака расположилось по его вертикальной оси, и казалось, будто видишь массивный ствол, от которого отходят короткие веточки с колючками. Если О’Тул сказал правду, подумал Максвелл, – это темное облако и есть умирающий баньши.

Он медленно приблизился к терновнику и остановился в трех шагах от него. Черное облако беспокойно заколыхалось, словно клубы дыма на легком ветру.

– Ты баньши? – спросил Максвелл у терновника.

– Если ты хочешь говорить со мной, – сказал баньши, – ты опоздал.

– Я пришел не говорить, – ответил Максвелл. – Я пришел сидеть c тобой.

– Тогда садись, – сказал баньши. – Это будет недолго.

Максвелл сел на землю и подтянул колени к груди, а ладонями уперся в сухую жухлую траву. Внизу осенняя долина уходила к дальнему горизонту, к холмам на северном берегу реки, совсем не похожим на холмы этого, южного берега – отлогие и симметричные, они ровной чередой поднимались к небу, как ступени огромной лестницы.

Над гребнем позади него захлопали крылья, и стайка дроздов стремительно пронеслась сквозь легкий голубой туман, который висел над узким оврагом, круто уходившим вниз. Но когда стих этот недолгий шум крыльев, вновь наступила мягкая ласковая тишина, не таившая в себе угроз и опасностей, мечтательная тишина, одевавшая холмы спокойствием.