Г. Цирулис - Мир приклюяений 1956 (полная версия)

Да, в верхнем кармане куртки была пачка инжира. Она оказалась на месте. Сорвал зубами нитку, целлофановую обертку, но, когда начал жевать, подступила тошнота, перед глазами поплыли круги. Михаил выплюнул недоеденную ягоду и, чувствуя, что вот-вот упадет, взял в рот ледышку…

Он пришел в себя не сразу. Открыл глаза — и только тут заметил, что стемнело. Тени заполнили пещерку, и лишь на левой стенке дрожал зыбкий отблеск, словно от дерет венской лампы. Михаил следил за ним с надеждой, с мольбой, готовый вцепиться руками, чтобы удержать его. Но пятно света таяло на глазах. Вот и нет ничего. Сверху неторопливо вползли клочья тумана. Поверхность воды и сосульки подернулись кисеей. Значит, наверху дождь. Дождь и туман. Сможет ли выйти отряд, если нет видимости? Все равно пойдет! Вот и совсем темно. Не видно ни зги. “Зга?” Кажется, это такое махонькое колечко на дуге рядом с колокольчиком. Если ямщик не видит его, значит, уже темно. Мне бы сюда такой колокольчик, позванивал бы, а вдруг да услышат. А Пробкина зря послушались. Знающий он, сколько вершин на своем веку повидал, до седых волос дожил, тот же Ротов или Малинин — мальчишки перед ним, а ходят куда аккуратнее. Да и ты сам хорош! Один неосторожный шаг — и теперь небось поднял на ноги весь лагерь. И все из-за тебя. Если бы шли на веревке, ничего бы не было. А будь рядом связка Пробкина, давно бы вытащили из трещины. Лежал бы сейчас в палатке: пыхтит примусок под котелком, поднимается пар, дразнит тебя запахом какао, “гуляш бараний”, а бывалые альпинисты наперебой рассказывают разные истории.

А вдруг Митька — ведь он вечно спешит — заблудился или тоже упал в трещину? Что тогда? Тогда очень плохо! Весь ледник не обыщешь… Нет, обыщут! Выйдут все лагери, все мастера, инструкторы, придут на помощь кабардинцы, сваны, горняки с Баксанского комбината. Всё перевернут, а найдут. Ведь речь идет о человеке, значит, найдут обязательно. Потом взгреют, конечно… и за дело — не разбивай группу, не ходи без веревки, не бреди наугад… А выручить — выручат. Так уж у нас заведено!

А ночь-то придется провести в трещине!

Сколько раз ночевал он в горах! И на перевалах, со сванскими пастухами, и на подступах к вершинам, и на “холодном бивуаке”, засунув для тепла ноги в рюкзак. Но и там никогда не чувствовал себя одиноким. Даже каменная осыпь кажется мягче, а лед теплее, когда чувствуешь у плеча дыхание товарища.

Он пошевелил руками, ногами. Пронизывает озноб. Что ни говори, кругом лед. Как в огромном холодильнике…

Чтобы не заснуть, он вспоминал “взятые” вершины. У каждой, как у человека, свой облик, свой характер, своя биография. Например, Юссеньги-баши. На нее отказался идти Семка Москалик, как фазан красовавшийся в лагере перед девчатами и сдрейфивший на первом же переходе в горах. На все ущелье прославился Семен по частушке, которая ходила из лагеря в лагерь:

Не пойду на Юссеньг,

Не могу поднять ног.

Не ног, чудак, а нгу.

Все равно: идти не мгу!

…А всё-таки холодно. До чего ж холодно! Застыли не только руки, ноги, лицо — как-то промерзло все изнутри. Открываешь рот, чтобы вздохнуть, разогнать сонливость, а зубы так и колотятся — даже больно.

И спать хочется. Может, и вправду вздремнуть, не тратить силы, сберечь их на утро? Но инстинкт подсказывал: сон — гибель! И, раскрывая все шире поминутно смыкавшиеся глаза, Рябихин так и не заметил, когда на какой-то миг его все-таки охватил неслышно подкравшийся сон.

…Ущелье Адыр-су. Он, Миша, едет на ишаке. Рядом, на гнедом коне, — старик Баразби, статный, словно влитый в седло, с той подчеркнуто прямой осанкой, с которой горец едет даже на велосипеде. За ними бегут альпинисты лагеря “Печатник”. Почему же его нет с ними, почему он не слезает с ишака? Вот они строятся на линейку. И опять его, Михаила, нет среди товарищей!

“Что за чертовщина такая! Вот наваждение. Спятишь еще в этой дыре!” Он сдвинул на затылок капюшон, прижался лбом ко льду. Как холодно! Прямо чертовски холодно! Даже в висках застучало. Зато теперь он не уснет.

А ночь идет… Не скоро еще до утра… Здесь, по леднику, всегда поднимаются к Местиатау. Какая-нибудь группа обязательно наткнется на рюкзак. Усиков, конечно, оставил его у трещины, чтобы отметить место падения. Идут альпинисты и видят: лежит одинокий рюкзак. А рядом — никаких следов бивуака. И ни души поблизости. Естественно, остановятся, начнут поиски.

А ночь шла, медленно тянулись минуты и часы. Скованный холодом, одеревеневший, Рябихин впадал по временам в безразличие. Тогда он был не в силах шевельнуться, мысли расплывались. Возникали какие-то обрывки фраз, лица, события.

“Что такое? Что это рядом зашуршало в темноте?”

— Кто там?

“А-а-м”, — уныло и протяжно отозвалось эхо. Рябихин затаил дыхание… Ничего! Осторожно, стараясь не пошевелиться, прислушался. Снова странные, шаркающие шаги. Он наклонил голову… и беззвучно рассмеялся. Набухшая от влаги куртка за ночь обмерзла, покрылась ледяной коркой. Время от времени по ней скатывались льдинки, и обостренный слух почти непроизвольно улавливал это шуршание, а воображение превращало его в шаги.

Снова стало тихо.

Новый шорох заставил Рябихина встрепенуться. Нет, на этот раз он донесся сверху, оттуда, где, как он помнил, свешивались самые длинные сосульки. Он поднял голову, вслушиваясь, и увидел их. Увидел! Значит, ночь кончилась. Вверх, и вниз, и в стороны уходили сероватые грани льда. И по одной из них бежали светлые волны солнечных лучей. День пришел!

Но день, видно, хмурый: вчера было светлее. Неужели наверху снегопад, буран? Он снова прислушался. Шорохи слышались все более явственно, возникая и исчезая. Откуда эти звуки здесь, в глубинах ледника? Он вспомнил о движении льда, когда с утренним теплом начинают стремиться вниз замерзшие ночью воды, когда под напором текущих сверху масс воды рвется многометровая толща льда. Когда… Он снова уловил какое-то глухое, нарастающее движение. Да это же голоса! Нет, чепуха, послышалось. Самообман… Слуховой мираж… Нет, нет, опять!.. Он приложил руку ко рту и отчаянно вскрикнул:

— Я здесь! На помощь!

Он снова обрел голос и кричал громко, как только мог, кричал, как кричат горцы и альпинисты, ударяя ладонью по губам, и голос тогда дрожит и вибрирует, как звук рога. Он кричал, пока силы не покинули его и он замолк.

— Видите, товарищи, совсем свежая трещина, — явственно различил он слова, и сердце его тревожно заколотилось.

— Товарищи! — крикнул Михаил. — Я же здесь!

— Сюда! — услышал он тот же повелительный голос. — Все сюда! Он здесь! Кричит — значит, живой!