П Шуваев - Не заплывайте за горизонт или Материалы к жизнеописанию одного компромиста

АНАТОЛИЙ. Да, Квинт, именно о невозможных вещах собирался ты сегодня говорить, и вижу я, что свой обет ты исполнил.

АЛЕКСАНДР. Иными словами, ты полагаешь, что на сегодня довольно? Но ведь у нас еще осталось вино!

ФИЛОН. Нет, Квинт, я покамест не собираюсь прерывать нашу беседу, но ведь как-то странно получается: все это громадное множество людей (модели моделями, но по-моему, разумно предположить, что народонаселение будет ко временам второй технократии много больше, чем даже сейчас) будет рассеяно по планете без малейшего стимула к объединению усилий?

АЛЕКСАНДР. Едва ли, друг мой Анатолий, не случится так, что к тому времени, - времени воистину баснословному, ибо сейчас ты возразишь мне, что так не бывает и быть не может, - людей в мире будет не намного больше, чем сейчас.

АНАТОЛИЙ. Ну что же, Александр, это будет как раз то, что называется олигархией, не так ли?

КВИНТ. Да, если строго придерживаться этимологии, то название как раз отражает суть дела. Но я, собственно, имел в виду другое.

АНАТОЛИЙ. Но что именно?

АЛЕКСАНДР. Представь себе, любезный Анатолий, что воистину всякий, кто попадается тебе на глаза - Марон, а каждый второй - Гомер, ибо, полагаю, согласишься ты отдать Гомеру первенство, если не как лучшему, то как старейшему и как учителю. Не проклянут ли эти бесчисленные поэты день и час своего рождения, если будут знать, что никто не удосужится послушать их песни? А если и будут в таком поистине ужасном мире знаменитые поэты, то их слава как раз и будет даром Тихи, своенравно пренебрегшей многими другими, равными избранным счастливцам.

АНАТОЛИЙ. Остается благодарить богов, что не доживу я до этого, ибо мне, право же, приятнее быть поэтом и принимать восхваления сограждан, нежели томиться в безвестности и нищете.

АЛЕКСАНДР. Не грозит тебе, друг мой Анатолий, никакая нищета даже сейчас, и уж подавно не будет грозить под игом второй технократии, поскольку твой декстра-латератор не только накормит и оденет тебя, но сможет даже и покорно тебя выслушивать, когда ты станешь читать ему затхлые трагедии, коверкая слова своим изнеженным выговором.

КВИНТ. Вот тебе, Филон, новое противоречие: ради свободы самовыражения придется ограничить свободу размножения.

ФИЛОН. Ну и что? Противоречие-то у нас не простое, а диалектическое. Впрочем, учитывая, что плотность населения в таком случае резко понизится, мы вынуждены предположить, что средства массовой коммуникации достигнут уровня, далеко превосходящего представимый на современном этапе развития технологии.

АЛЕКСАНДР. И в самом деле, Анатолий, представь себе, что огромное множество людей устремится со всего мира в театр смотреть твою трагедию или в Рим, когда в этом великом городе, пусть даже и будет он пустовать в обычное время, начнутся очередные гладиаторские игры. Ведь сколь бы ни были быстроходны их колесницы или сверкающие треножники (хотя с трудом я себе представляю, как можно бегать на трех ногах), все равно в воротах и на улицах будут они сталкиваться с громом, подобным звону меча о щит.

АНАТОЛИЙ. Клянусь Зевсом, друг мой Александр, никто из свободных людей не пойдет в гладиаторы, если не будет его понуждать к этому бедность.

КВИНТ. Почему бы и нет? В конце концов, спокойная, свободная, лишенная опасностей жизнь может и наскучить - если, разумеется, человек по натуре авантюрист. А это, пожалуй, самый простой способ подвергаться опасности, не нарушая покой тех, кто этого не желает.

ФИЛОН. Ладно, ребята, ну их в болото, этих гладиаторов! Может, это и проблема, но решать ее не нам. А транспортные потоки, вероятно, будут более регулярны, и, боюсь, получится это почти автоматически, без утеснения свободы, Квинт.

АНАТОЛИЙ. Но чем же будут заняты эти олигархи, кроме гладиаторских боев, если даже поэзия, пускай прекраснейшая, не сможет, как ты мне довольно убедительно рассказал, найти иного слушателя, кроме сверкающих, но безмозглых аппаратов с чудным названием? По какому пути устремится тогда людское честолюбие? Ведь едва ли тебе, выросшему в нашей могущественной, но миролюбивой империи, захочется придумать для свободных людей истребительные войны.

КВИНТ. Поскольку технология развивается в нашей модели не вполне равномерно, возможно предположить, что какая-то группа будет обладать большим потенциалом, чем ее соперники. С другой стороны, начиная с некоторого этапа, она должна будет считаться с опасностью в случае вооруженного конфликта растерять весь свой потенциал - и не только технику, но, увы, и живую силу.

ФИЛОН. Неужели ты не думаешь, что в этом прекрасном новом мире люди могут оказаться хоть чуточку добрее и человечнее, чем сейчас?

АЛЕКСАНДР. Да, возвышенные искусства всё совершенствуются и совершенствуются, но мы с тобой, милый Анатолий, отвыкли даже пить разбавленное вино*** . А вермут, без сомнения, надлежит разбавлять. Вот в такой примерно пропорции...

АНАТОЛИЙ. Да, примерно так, и обязательно со льдом, черт возьми! А еще лучше разбавлять не водой, а джином...

АЛЕКСАНДР. Что-то ты совсем в загул решил удариться, Толь. Такого в Империи не вытворяли даже в период упадка.

АНАТОЛИЙ. В период упадка трагедии писали. Нет, ты представь себе: империя гниет, воняет и вот-вот начнет расползаться по швам, а тут...

АЛЕКСАНДР. Ну не знали они, что гниют! А Филон что, Филон парень скользкий, я ж Квинту говорил. Только Квинт, хоть и ритор, ни хрена не понял.

АНАТОЛИЙ. Так Филон тоже ритор, римский к тому же гражданин.

АЛЕКСАНДР. Очевидно, в юности он был прехорошеньким мальчиком. Далее все по Петронию: разврат освободил его, разврат дал ему права гражданства.

АНАТОЛИЙ. Неужели же и Квинт, по-твоему?..

АЛЕКСАНДР. Что ты, он, конечно, истый эпикуреец и знает, что с рабами надо обращаться гуманно. Но наиболее гуманно он все же относится к рабыням.

АНАТОЛИЙ. Но что ему можно сделать? Всегда готов почитать кумиры...

АЛЕКСАНДР. Ну как тебе сказать... Император, само собой, благочестив и кроток, но тем не менее. К тому же, увы, он далеко не последний император. Даже не предпоследний. И вообще, почему, думаешь, до нас не дошли сочинения Квинта Сестерция?

АНАТОЛИЙ. Ну, это просто: взбунтовались рабы божии, сожгли библиотеку... И потом, один-то экземпляр сохранился, это уже неплохо.

АЛЕКСАНДР. Один? Не думаю, чтоб Квинт стремился к бульшим тиражам. Но неужели ты веришь Браун-Гранту? Он же флибустьер почище Гершковича!

АНАТОЛИЙ. Ты думаешь?

АЛЕКСАНДР. Я думаю, что такого типа книги сочиняли благочестивые христиане для обращения язычников-каннибалов в благонамеренных потребителей шашлыков по-карски и шницелей по-венски. Написано же: "For extraplanetary use".