Михаил Емцев - Черный ящик Цереры

— Факты, Иван Фомич, Факты.

— Да я вам их целую кучу принесу!

— И хорошо. Вот тогда и поговорим.

— Ладно, ладно. Договорились… У меня еще есть дело к тебе, Петр Ильич. Подольский хочет проводить какие-то свои исследования в нерабочее время… Понимаешь, не могу я оставлять постороннего человека в лаборатории. Тревожно мне.

— Понимать-то я понимаю. Только не посторонний он… Раз наш сотрудник, значит уже не посторонний. И никто ему запретить не может, если только не вредные они, его исследования…

— В том-то и дело, что вредные! За тем и пришел к тебе, а ты мне помочь не хочешь.

— А коли вредные, запрети! Письменно запрети. А нарушит — пиши докладную.

— Так-то оно так… Только он к директору собирается идти за разрешением. А директора-то нашего ты, слава богу, знаешь. Подмахнет, не глядя, а мне потом кашу расхлебывать.

— Ну, не понимаю тебя, Иван Фомич, пойди сам к Алексею Александровичу и растолкуй ему.

— Боюсь, он неправильно поймет… Дело это довольно тонкое. Чисто формально Подольский продолжает работу, начатую Ортом. Понимаешь? Орт, не подумав, как-то бросил идею, а тот и подхватил… Неудобно мне в это дело мешаться… Могут решить, что я зажимаю работы Орта. Вот я и думал, что, может, ты… директору-то подскажешь. Тебя-то он во как слушает, не то что меня!

— Ну, это ты брось, Иван Фомич. Он всех одинаково слушает. А я тут ни при чем. Не мое это дело в науку путаться. Что же касается нарушения трудовой дисциплины, давай факты.

— Значит, не хочешь помочь старому другу?

— Не могу, Иван Фомич! Рад помочь, но не могу.

— М-да… Ну, ладно… Да! А как насчет того дела? Ну, о переводе Меконицкой и Лебедева из группы Урманцева?

— И это сейчас решить мы не можем. Сам знаешь, Урманцев-то в командировке.

— А зачем он нам сейчас нужен? Давай переведем их… временно. А вернется Урманцев — оформим все как полагается.

— Нельзя без Урманцева. Никак нельзя!

— Ой, что-то ты больно осторожен стал, Петр Ильич!

— Не понимаю, о чем это вы, Иван Фомич?

— Ну, хорошо. Бывай! Привет Марье Кузьминичне.

— Всего хорошего, Иван Фомич. Заходи.

— Зайду, Петр Ильич. Обязательно зайду.

Только в коридоре Иван Фомич утратил привычную, в сладеньких складочках, улыбку. Нахмуренный и озабоченный, он сразу же стал выглядеть намного старше. Но его никто не видел.

В тот же день, проходя мимо кабинета Орта, где теперь сидел Иван Фомич, Подольский увидел плачущую девушку.

По-детски закрыв ладошками глаза, она стояла, наклонившись к стене. Юбка-колокол до колен открывала ее тонкие ножки. Сжатые горем плечики казались узенькими и хрупкими. Михаил узнал Ларису — стенографистку и машинистку — секретаря Евгения Осиповича.

Остановившись у нее за спиной, он некоторое время смотрел, как беззащитно она плачет, потом нерешительно дотронулся до худого локтя.

— Что с вами, Лариса? Кто-нибудь обидел?

Не оборачиваясь, девушка отчаянно помотала головой. Рыдания усилились.

Михаил мучительно, не находя слов и не решаясь уйти, все еще касался застывшей рукой ее локтя. Неожиданно девушка обернулась и, не отрывая ладошек от ослепшего лица, уткнулась ему в плечо. Сразу стало жарко и неудобно.

— Может, воды принести?

Лариса попыталась ответить что-то.

— Я сейчас! Сейчас принесу! — заторопился w, безуспешно пытаясь прислонить ее обратно к стене.

Она затрясла кудряшками, что-то сказала, но он уже побежал по длинному высокому коридору мимо больших строгих дверей.

Ларисины зубки мелко стучали о край граненого стакана и крупные капли воды расплывались на ее коричневой кофточке темными пятнами. Она долго не могла отдышаться и все еще вздрагивала. Немного успокоившись, она достала из кармана пудреницу, но, увидев свое красное опухшее лицо, опять разрыдалась открыто и горько.

Произошло же вот что.

Лариса встретила в коридоре Ивана Фомича. Она поздоровалась с ним и прошла мимо. Иван Фомич проводил ее взглядом и вдруг позвал:

— Можно вас на минуточку?

Лариса обернулась и, увидев, что Пафнюков машет ей рукой, подошла к нему.

— Что-то давно вас не видно. Вы не болели?

— Каждый день бываю здесь, Иван Фомич. С девяти до пяти.

— Так-так. Ну, и что же вы здесь делаете каждый день?

— Когда что…

— Вы как будто еще где-то учитесь?

— В библиотечном институте, на втором курсе.

— Молодец какая! Прямо молодец. Да и куда теперь без образования? Все учатся. Но, кроме учебы, есть еще и работа. Вы меня понимаете? Евгений Осипович здесь многих разбаловал. Распустил! И вас, милая, в том числе. Да, да, я все знаю! Запомните, я лодырей и дармоедов в своей лаборатории не потерплю!

Иван Фомич грозно взмахнул рукой и прошел к себе.

А Лариса осталась стоять в коридоре.

…Михаил сжал зубы и тихо сказал:

— Пойдем домой. Я провожу тебя.

Они вышли на улицу. Было холодно. Но свежий запах весны уже щекотал ноздри.

Михаил мучительно не находил слов, хотя чувствовал, что Лариса ждет, когда же он что-нибудь скажет.

— Правда, что ты работал в цирке? — наконец спросила она.

— Правда.

— Почему ты ушел?

— Захотелось настоящего дела.

— А там было не настоящее?

— Не знаю… Мне казалось, я могу делать что-то большее, чем выдумывать новые фокусы.

— Там, наверное, было много красивых женщин? Гимнастки, наездницы… акробатки? И ты, наверное, жалеешь, что ушел из цирка? Правда ведь, жалеешь?

— Единственное, о чем я жалею, это о смерти Евгения Осиповича. И всегда буду жалеть.

— Он был хороший… Очень хороший! Все остальные и мизинца его не стоят… Тебе, наверное, сейчас очень трудно? После вольной цирковой жизни попасть к нам…

— Кто тебе наболтал о вольной цирковой жизни? Это такая же работа, как и всякая другая.

— Такая же? Ты что, и номерок там снимал?

— Нет.

— Ну, а теперь снимаешь!

— Как будто дело только в этом.

— Конечно, нет! Я имею в виду интриги, сплетни…

— Это ты везде найдешь… И в цирке тоже… Если, конечно, будешь искать. А не будешь — поймешь, что это не главное, а наносное, как пена в половодье.

— Собираешься читать мораль?

— Нет… Сколько тебе лет?

Она помедлила и ответила как-то недоуменно и тихо:

— Девятнадцать… А что?

— Просто я гораздо старше тебя.

— Ну уж! Сказанул. Тебе двадцать пять?

— Двадцать восемь.

— Все равно! Видали мы таких стариков…

Быстро спускался вечер. Разлапистые черные ветви деревьев на фоне побледневшего неба казались абстрактными композициями.