Геннадий Мельников - Цирк уехал, а клоуны остались

Я заправляю свою постель. Все никак не схожу к Бишопу заменить матрац: в этом морская трава превратилась в труху и нестерпимо воняет мышами. И хотя нашего старьевщика так сразу не пробьешь — у него скорее сгниет весь склад, прежде чем он выдаст что-нибудь до истечения срока годности — но я знаю, как к нему подъехать.

Сквозь грязные стекла узких зарешеченных окон сочится мутный рассвет, и никакой кретин не догадается нажать на выключатель: в казарме темно, как в склепе, лишь только противно белеют тощие ноги Марвина, свешивающиеся с верхней койки. Он всегда так — тянет до последнего, а затем сядет и сидит молча, как индус, а ты цепляйся головой за его копыта.

Подхожу к окну. На дворе такая беспросветность, что кажется, кроме казармы и ближайших построек в мире ничего больше не существует. Черная труба кухонного блока едва маячит в студне тумана. Единственное светлое пятно — желтая черепичная крыша каптерки. Она будто парит на сером фоне, лишенном протяженности и смысла.

Начался еще один день — нудный, мрачный, тоскливый, и мне особенно в такие дни по утрам становится не по себе от мысли, что предстоит еще промаяться целую вечность до отбоя, после которого ты становишься самим собой и, засыпая, испытываешь ни с чем не сравнимую радость от сознания, что, хотя и ненадолго, отключаешься от всей этой серости и скуки.

За спиною заскрипели койки — это, наконец, сползает Марвин. Я, не оборачиваясь, представляю, как он сейчас топчет немытыми ногами мое одеяло, а следом за ним тянется на пол мятая простыня. Но его лучше не заводить, а то опять начнет трястись и пускать пену, как тот раз, только испортит весь завтрак.

Гурьбой вваливаются из умывальной ребята. Вэсли заканчивает третий анекдот: «…конечно, говорит, пойдем, если ветра не будет». Даже Стивен и тот улыбается, хотя до него обычно доходит на третьи сутки, как до страуса.

Заспанный дневальный прокричал сквозь гам от дверей:

— Давай заканчивай и вываливайся на построение!

Выходим на плац, ежась от промозглой сырости. Туман опустился еще ниже и валит, как дым, клубами на расстоянии вытянутой руки. Не верится, что где-то там, за сопками, солнце. Мир сжался до размеров плаца, и, кажется, что он таким был и будет всегда.

Появился Хаутон. Как обычно — руки за спиной, а на лице такое выражение, будто он мучительно пытается что-то вспомнить, но это ему никак не удается. Скомандовал «направо» и повел в столовую. Можно было бы и не строем, если учесть наше положение и численность, но с Хаутоном спорить не стоит; после шести месяцев джунглей у него в голове что-то сдвинулось, и теперь он только и знает, что рыскает вечерами по ближайшим холмам и стреляет скунсов. Говорят, что они все становятся такими, все, кто хотя бы немного побывал в том зеленом аду; некоторые, спустя время, приходят в норму, а у большинства, как у Хаутона, остается на всю жизнь. Таких, как он, и рассылают взводными подальше от начальства в глухомань наподобие нашей. Хорошо еще, что он днями не вылезает из штабной комнаты — сидит, как сыч за столом, положив перед собою кольт, — и появляется только при построениях перед нарядом, да чтобы отвести нас в столовую.

А в остальном все не так уж и плохо. С тех пор, как издали приказ о рассредоточении всех войсковых группировок, вплоть до взводов, жить стало веселее, не то, что в лагере на побережье. Не знаю, как там на счет атомной неуязвимости — мне лично все равно: испаряться в одиночку или с целой дивизией. А в смысле жратвы дело значительно улучшилось. И если бы еще не эти проверки и «пустышки», когда даже нельзя вырваться к девочкам на ближайшую ферму, то было бы совсем хорошо.

Обивая с ног песок у порога, входим в столовую. Запах вареных бобов со свининой и свежезаваренного кофе щекочет ноздри. Рассаживаемся за деревянными столами, покрытыми зеленым пластиком, и погружаемся в читку афоризмов, имен, дат и ругательств, выцарапанных на их поверхности поколением сидевших здесь до нас военнослужащих. Я уже знаю почти все надписи наизусть, и мне понятно это стремление — оставить после себя хоть что-нибудь в этом проклятом мире, пусть даже если это будет ругательство, выведенное вилкой на столе.

Пока там дневальные по кухне спорят у раздаточного окна, достаю из кармана потрепанную книгу без переплета. Я не знаю, кто ее принес в казарму и зачем. Сколько помню, ее перекладывали с окна на окно, вырывая по мере надобности листы, но ни разу не видел, чтобы ее кто-то читал. Да и кто бы мог ею заинтересоваться, если кроме комиксов и порнографии нам ничего больше не требуется? Я как-то пытался было спасти несколько ящиков настоящих книг, которые плесневели в каптерке у Бишопа, но во время переезда с побережья они куда-то задевались. Скорее всего их использовали для подкладки под колеса машин, когда мы добирались сюда в прошлый сезон дождей. Эта книга, вероятно, из той партии.

Что было до двадцать третьей страницы — можно только догадываться, но мне это даже и нравится: зачастую начала бывают скучноваты, и пока разжуешь, что к чему, пропадет охота и читать, а тут сходу, без всяких лирических вступлений…

«Первым очнулся Старший. Сознание включилось не сразу, не мгновенным переходом он небытия к свету; просто где-то в маленьком уголке тьма стала чуть сероватой, пятнышко разрасталось, светлело, захватывало все новые и новые участки, но мозг не был еще в состоянии собрать законченную мысль. И когда он ощутил покалывания кожи, — это выходили последние заряды, волнами стало наплывать сознание.

Это самые неприятные минуты, когда неустойчивые образы собираются из хаотически колеблющихся бесформенных кусков, у которых нет ничего, кроме движения и цвета.

Когда, наконец, с трудом Старший все вспомнил, он не сразу открыл глаза, так как знал, что ничего не увидит. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к току крови, которая после долгого перерыва наполнила его тело теплом, устремилась к миллиардам изголодавшихся и еще не совсем проснувшихся клеток.

Затем заработало сердце. Вначале что-то будто медленно и нерешительно зашевелилось в груди… первый толчок… второй…. и вот уже ритмичные удары отдаются во всем организме.

Еще находясь в ячейке, Старший понял, что включились тормозные двигатели. Их приглушенный гул напоминал шум падающей воды…

Ему даже не понадобилось знакомиться с показаниями приборов, достаточно было взглянуть на непривычно ярко освещенный диск иллюминатора, — чтобы убедиться, что необходимо поднимать Помощника…»

Фантастика. Я не очень большой любитель подобного чтива — не фантастики вообще, а фантастики космической — меня тошнит от всяких гиперпространств, нуль-транспортировок, космических течений и прочей муры. Я не могу себя заставить читать о перелетах из галактики в галактику, совершающиеся с такой легкостью, словно преодолеваются расстояния не в тысячи световых лет, а от столовой до клозета. Отнимите у фантастики космос и посмотрите, что от нее останется. Скажете, что ничего? Ошибаетесь. Тогда-то и останется настоящая фантастика — земная. Я за земную фантастику.