Владимир Шибаев - Призрак колобка

Мы шли сквозь молочный туман с краями из черничного киселя, тучные стада буренок протягивали к нам морды с немой мольбой «подоить», юные, полные огня и кумыса арабские кобылицы разрезали наш путь и резвились на дальних розовых лугах в чаще полевой кашки и мяты. По дороге мы подавали обильную милостыню многочисленным нищим в чистых крахмальных рубищах, ухоженным и благонамеренным, кои отдаривали нас кто кринкой дикого меда, кто горсткой каленых семян подсолнуха, а кто ягодой или орехом. Эти нищие коммунизма были, ясно, бедны просто из-за скромности, по простоте нужд и обихода.

Из дубовых священных колод на развилках нас, идущих, благословляли перстами пожилые страстотерпцы, изгои и схимники, а веселые бабы с косами и вилами набекрень заливали наш путь ласковой или задорной разухабистой песней. Громыхнул летний гром, трескучий и беглый, полыхнула вдали зарница, беспечно стрельнули в кусты плодовитые зайцы и кролики, и птицы метнулись легкой стайкой из кустов вверх, к сиреневой туче и спрятавшейся в рукаве бога молнии. По всему, нас ждал впереди рай.

Но тут сновидец дал маху, неудачник профукал видение и очнулся. Тоня, сидя, спала, прислонившись ко мне боком и мирно посапывая. В темной бесконечной вышине кладовки позванивали бутыли и колбы, ночной мотыль или моль-наркоманка стучала носом в пахучие короба и свертки, и тихо выпускал где-то пузыри кран, лишенный за ненасытную жадность воды.

– Тоня, я уезжаю отсюда, – сказал я, еще находясь под спудом исчезнувших снов.

Антонина мгновенно, как опытная сиделка Училища св. Евгения, подняла голову и, ничего не поняв, спокойно спросила:

– Кто?

– Я. Я уезжаю.

– Мы уезжаем? Хорошо. Куда?

– Слушай, я не знаю. Все равно. На седьмой или тридцать седьмой кордон, в смоленские сухие болота или мещерскую гниль, в Варшаву или Лодзь. Все равно. Ты что, против?

– Нет, не против, – Тоня помотала головой. – А зачем?

– Что зачем? – я не понял.

– Зачем ехать, Петенька. Здесь так хорошо. Наше бледное небо, ветер, все ругаются по нашему. Понятно. Тут весело бегут конки, полные больных здоровых. В колледже девочки умные, в строгом. Некоторые читают молитвы и укачивают больных. Здесь чудесные танцы на Площади инвалидов. Будем ходить. И главное – здесь я влюбилась. Теплая печка, нежная сладкая, чуть ржавая водичка. Подушки, полные невероятных книг. Конечно, поедем, если ты хочешь. Только зачем?

– Слушай, не знаю. Я один. Ты здесь… жди. Немного. Здесь я не живой, я мертвец в набитой полутрупами конке, я человек, которого можно пеленать, как мумию, и распеленывать, как младенца или щенка. Я вру даже безмозглой железке «Дружка», даже себе, чтобы сохранить каплю самоуважения. Неужели не ясно? Мы здесь все числимся скотом – баранами и овцами в охранных заразных карантинах. Им не нужна наша работа и наша инициатива, талант, скотоводы только бросают в эту грязную овчарню горсть корма – чтобы мы не блеяли и подыхали мирным строем. Бля-бля-бля! Здесь могут объявить меня зеленым, и я ради самосохранения должен буду прыгать лягушкой и квакать. В этом краю меня могут признать котолисом семейства ракобраных, и я буду пятиться и свистеть задом. Или колобком, чтобы катился в какую-нибудь щель. Мы в этом краю просто бумажки для подтирки руководящих решений. И не знаю, что взбредет им в череп завтра. Тут я не нужен даже себе.

– Вы очень нужны мне, Петр, – серьезно, как на экзамене по поведению, заключила девушка. – Я без вас бы… не знаю…окончательно потерялась. Мы дышим одним воздухом, вы говорите мне такие умные волшебные слова, как же не нужен себе? Тут мы целуем общие губы…

– Ты можешь остаться, – сказал я, душа истерику в голосе. – Я вернусь, потому что мои мечты о там – это истинная чепуха.

– Нет… нет, – возразила Тоня быстро. – Мама без меня не выживет, она такая слабая… четверо мужей, много красивых мужчин, чуть что, теряет голову, ее бросает в крайность. Но… я не отпущу тебя одного ни за что. Видать, моя судьба. А когда собираться?

– Не спеши, – сообщил я, и в душе моей ликовало мелкое себялюбие. – Еще не скоро. Ты думаешь, все только и мечтают куда-то отправить нас.

– А теплое брать? Вдруг зима.

– Не знаю. Послезавтра? Послезавтра этот расширенный Сенат после Олимпиады. На меня Пращуров ткнул пальцем. Как на подопытную блоху. Ты слышала?

– Да, только ничего не поняла. Почему вы… и он? Он ведь… он там, в поселке, сосед, и… не знаю. Зачем.

– Антонида, – сказал я веско, как на зачете по черчению. – Как ты думаешь, идти или не идти.

– А мы уезжаем пешком?

– Да нет, – перебил я, досадуя на глупость своей девчонки. – На Сенат идти?

– Какая разница, – растянула Тоня. – Какая разница, если мы уезжаем. Этот Совет, эти выборы… Просто цирк. У меня есть шерстяные носки и варежки, я сложу. И кое-что постирать. В дорогу.

– Ладно, – согласился я.

– Вы спите, Петенька, вы же не спали двое суток, да? Я подежурю.

И тогда я рассказал ей о метро, все, кроме имен и проводника, кроме оружия и как там оказался. Просто сказку про ночное метро. Антонина выслушала меня с раскрытым ртом и отреагировала адекватно.

– Поняла. А крысы там есть? Или мышки.

– Ни одной, – сообщил я. – Вода ушла, пить нечего.

Тут мы заварили крепкий чай и стали болтать без умолку, тоесть я хлебал из стакана сладкую бурду, а Тоня развернула передо мной удивительное повествование про девочку. Которая любила луг и стрекоз, смешной навоз коров, вынужденное одиночество, собирать пенал, собак – не всех, потом терпела с обожанием учебу у Св. Евгения и злых девочек, на которых хотела смахивать. Ходила на танцы на Площадь инвалидов и стояла в полукабельтове в длинной юбке, в которой трудно повторять движения музыки. Потом получила три отказа о встрече, и тут наконец попала мне в зубы. Я слушал ее чудесный рассказ и иногда раскидисто смеялся или хихикал. И совсем скоро пришло утро.

Тоня умчалась в Училище, ее ждали отроковицы – обучаться макрамэ и установке шин на простые переломы и девичьи надежды, а мне требовалось как-то узнать, почему мой учитель, отправившись так далеко, не дал мне точных психологических инструкций и указаний, чем же должен я заняться в новой жизни – на 37-ом кордоне.

В принципе тут и ребенок представлял себе альтернативу крутни вокруг какой-то ржавой задвижки на любимой народом инвестиционной трубе. Пожалуй, стоило всего лишь одно – как-то дозреть, занять некоторую личную «третью» позицию посреди этой суеты.

Дора была бодра для дня, следующего дню прощания. Она вскакивала с постели, отчаянно все ругала, привидением моталась по аптеке и рушилась с шумом обратно. Как ни странно, некоторые силы вдохнули в нее ночные посетители, которых мы, тасуя наши проблемы и занимаясь сердечными беседами, и не заметили. Оказывается, притаскивались многие из разогнанных и не успевших сказать слово, выпивали пол рюмки бавленного спирта, заедали куском хлеба или галетой, сидели минуту на кривом табурете и откланивались. Лежащая посреди грелок Дора ухитрилась научить шизоида Алешу принимать и уваживать крадущихся в ночи и чуть цокающих ногтями в стекло входной двери, научила разливать огненную воду в мензурки и говорить «мрси».