Сергей Малицкий - Легко (сборник)

Примерно пятого или шестого января наконец ударят морозы. Не лютые, но достаточные, чтобы наша машина, которой я так и не смогу уделить достаточного внимания, перестанет жаловаться на зажигание, бензин и карбюратор и окончательно откажется заводиться. Злой и раздраженный я брошу ее на стоянке и поеду на работу на автобусе. На второй остановке войдет она. Она посмотрит на меня и улыбнется. Я почувствую, как молния ударит в сердце и, ветвясь и скручиваясь, разбежится по сосудам и капиллярам и останется внутри, электролизуя мысли и жесты. Это уже потом, позже, я узнаю, что, пытаясь завести машину, мазну по щекам гарью и покажусь ей одиноким зимним трубочистом. Неважно. Если женщины будут улыбаться с осени именно так, зима может остаться незамеченной. Я забуду о зиме, о работе, выйду из автобуса и пойду за ней, не зная и не понимая, кто я, что я и зачем я. Она остановится у входа в затерянный между высотками детский садик и спросит:

— Что случилось?

— Вот, — я разведу руками и пожалуюсь, словно она главный консультант лучшего автосервиса. — Машина сломалась.

— Ну, не огорчайся, — скажет она, достанет из сумочки зеркальце, покажет мою раскрашенную физиономию. — Где это тебя так угораздило? Ты чей? Глаз да глаз за тобой. Наверное, совсем от рук отбился?

Она снимет перчатку, возьмет в маленькую изящную руку немного снега и осторожно очистит мне щеку и подбородок. Затем достанет платок, вытрет лицо и отряхнет перчаткой куртку.

— Не пачкайся. Будь хорошим мальчиком, — скажет с усмешкой и уйдет в этот садик.

Весь день я буду ощущать смутное беспокойство, дома не услышу твой вопрос и отвечу невпопад. Игра в шахматы с сыном закончится с разгромным счетом в его пользу, а дочь скажет, что мне пора идти в отпуск. Ночью буду ворочаться с бока на бок, а утром сяду в тот же автобус и снова увижу ее. Увижу и пойму, что не ошибся. Подойду и буду молча смотреть в глаза. Не говоря ни одного слова. На остановке я попытаюсь выйти, но она остановится в дверях, вытянет руку, коснется меня ладонью, отрицательно качнет головой и выйдет одна.

На третий день ее не окажется в автобусе. Я найду буксир, отгоню машину на сервис и заберу вечером в отличном состоянии, заводящуюся с пол-оборота, урчащую от благодарности в адрес чужого умельца с чуткими руками. Подъеду к садику, войду внутрь и услышу ее голос. Она будет разговаривать с кем-то, обернется, посмотрит на меня и строго спросит, пряча улыбку в уголках рта:

— Вы из какой группы? Кажется, детей уже не осталось. Приходите завтра пораньше, подберем что-нибудь стоящее.

Я приду домой поздно. Ночью. Сумасшедший, на ватных ногах и с крыльями за спиной. Открою вдруг показавшуюся чужой дверь, войду в коридор, разуюсь. Загляну в детскую. Разгляжу сопящих немым укором сына и дочь. Пройду на кухню и увижу тебя. Ты будешь сидеть с книгой и чашкой чая. С новой прической и в новом платье. Поднимешь глаза. Улыбнешься одними губами. Включишь микроволновку. Загудит, завертится мой ужин. Или завтрак? Я умоюсь и сяду напротив. Ты поставишь на стол еду, еще раз улыбнешься и опустишь глаза в книгу. Не в силах прочитать ни одного слова. Не в силах сдержать дрожь в ладонях. Не в силах вернуть румянец на посеревшие щеки. Годы, отданные мне и нашим детям, качнутся и, как стенобитное орудие, ударят в грудь. Чужая еда встанет колом в желудке. Чужие поцелуи вызовут ожоги на губах. Пустота и холод заползут в нашу квартиру и разлягутся на полу. Тишина натянется тонким тросом опоздавшего парома. И, как зуммер невидимой ночной опасности, прозвенит телефонный звонок….

Скоро придет зима. Может быть, стоит заняться машиной? А?

4.10.1999 г.

Мудодром

Подумать только! Вы же ничего не знаете об этом городе… Ну да, вы же никогда в нем не были. Даже проездом. И не ваша в том вина. Нет этого города, и не было никогда. И не только на карте, но и в действительности. Поэтому, подчиняясь здравому смыслу, примем как очевидное, что в городе этом никто не проживает, и никаких событий с местными жителями не происходит и происходить не может. Согласимся, что все ниже описанные факты не имеют ничего общего не только с истиной, но и с ложью, так как ничего не искажают и никого не вводят в заблуждение, а посему столь же безвредны, сколь и бесполезны. Поэтому все случившееся в этом городе — чушь, фантазия, нелепая импровизация. Не стоит обращать внимание и уж тем более расстраиваться по пустякам. На этом разрешите попрощаться с фанатиками статистической отчетности и с членами общества ортодоксальной трезвости и отправиться в оный город, уютно расположившийся в оном пространстве в мягких потоках оного времени, омывающего и заиливающего городские берега, но не тревожащего его существа, а значит, не замечаемого им.

01

Надо сказать, что пространство и время действительно оказывали весьма незначительное воздействие на город, но только потому, что смысл жизни его обитателей состоял в постоянном оберегании самих себя от этого пространства и времени, как от единственного источника угрозы их безопасности и благополучия. Смысл этот посредством жестокого естественного и искусственного отбора отпечатался за поколения в генах горожан в виде стойкой способности к самозащите, определяемой немногочисленными приезжими аналитиками как надежнейший внутренний тормоз. Именно этот тормоз гарантированно удерживал обывателей на любых уклонах безрадостной реальности, не позволяя расходовать излишнюю нервную энергию, особенно в условиях вампирических посягательств на нее извне. Необходимо добавить, что действовал данный фактор незаметно и в обыденной жизни практически не ощущался. Кстати, разыгрываемый как раз в это время в окружающем пространстве очередной правительственный кризис, долженствующий неминуемо привести к окончательной отставке этого и всякого другого правительства, либо к глубочайшему падению всеобщей морали, горожан не беспокоил. Он воспринимался ими как еще один бесконечный сериал, который, по определению, больше чем жизнь, и смысл которого никоим образом не зависит от количества пропущенных серий и утраченных сюжетных линий. И жизнь подтверждала незыблемость этих представлений. Правительство переносило кризис, как насморк, рокируясь и размножаясь причудливым калейдоскопом, а мораль никуда не падала, потому что падать ей было уже некуда.

Все остальное в этой жизни воспринималось горожанами как книга, которую хочешь, не хочешь, а читать надо, даже если на поверку она оказывается уставом караульной службы. И чаянные и нечаянные радости ощущались как редкие книжные иллюстрации, которые так приятно рассматривать после долгих и монотонных страниц безрадостного текста. Соответственно метафоре, горожанами-долгожителями оказывались кропотливые и терпеливые «чтецы толстых томов с редкими картинками», а короткоживущими — любители «комиксов», торопливо пролистывающие книгу в поисках ярких красок. К мастерам «скорочтения» относились, как правило, алкоголики и иные добровольные хроники, а также представители прочих групп очевидного риска. Нельзя сказать, что эти горожане не обладали внутренним тормозом, просто он задействовал какие-то совершенно неожиданные мозговые каналы.