Павел Комарницкий - День ангела

Она рассмеялась в голос.

— А он просто упустил ситуацию, элементарно упустил, даром что координатор. Нет, Рома, в семейных делах мужчинам доверять опасно!

Она вдруг становится очень серьёзной.

— Ты до сих пор не понял, с чего всё началось?

— Нет, мама Маша. Откуда дурачку?..

— Тогда, за столом, ты единственный из всей вашей компании даже не помыслил: зачем это всё нам надо? Какая нам от вас, людей, польза?

Я смотрю прямо в её глаза. Наверное, сто лет назад она была вылитая Ирочка.

— Я давно догадался, мама Маша. Вы можете нормально жить только в добром и светлом мире. Такой, какой он сейчас, этот мир вас не устраивает.

Она легко проводит ладонью по моим волосам.

— Ты не такой уж дурачок, каким пытаешься казаться, и это даёт мне определённую надежду. Сделай её счастливой!

Небо сияло выцветшей лазурью, предвещая скорые заморозки. Голые деревья неподвижно стояли, готовые к своему долгому зимнему сну. Октябрь. Да, уже октябрь.

Я смотрел в окно и думал. Выходной. Опять выходной. Зачем они нужны, эти выходные, если я не могу её ни увидеть, ни услышать, ни почувствовать. Скорей бы!

Я шумно вздохнул. Значит, так. Лучший способ убить время — устроить генеральную уборку. Да и пора уже поменять солому в моём курятнике.

…Надо же, сколько накопилось мусора и грязи, а ведь я, кажется, не так давно делал уборку. Да, точно, вскоре после того, как Ирочка легла в этот их витализатор. Месяца не прошло. И ещё потом два раза я мыл пол в наиболее открытых местах.

Я шурую в закоулках своей холостяцкой квартиры, вышвыривая ненужный хлам на открытое место. В самом деле, скоро сюда явится моя Ирочка, а тут такой бардак. Вот, пожалуйста, какие-то газеты времён застоя… А это что? Не может быть! Как он сохранился?

Я сажусь прямо на пол. Руки раскрывают толстый альбом, школьный альбом для рисования. Привет из того невозвратного времени, когда я ещё не был одиноким холостяком, а был нормальным лопоухим пацаном в пионерском галстуке. С живыми папой и мамой.

Мои руки осторожно листают страницы. Да, когда-то я неплохо рисовал, для средней школы, само собой. А потом жизнь задавила, забила эти мои задатки. Так обычно и бывает. Сколько непроявленных талантов, заложенных в наших генах, гибнет от столкновения с нынешней злобной реальностью? Как самолёты, сбитые на взлёте, а ещё чаще — уничтоженные прямо на земле. Ненаписанные книги. Ненарисованные картины. Непостроенные прекрасные здания. Несделанные открытия.

Непрожитые жизни.

Когда злобная реальность уничтожит всё, человеку не на чем взлетать, и он превращается в двумерно-плоское существо. Например, в устройство для зарабатывания денег. Или ещё хуже — во вьючное животное, волокущее по жизни свой тяжкий груз, чтобы в конце дня получить свою охапку сена. И как крайний вариант — злобная, кровожадная тварь, единственная цель которой мстить другим за свою неудавшуюся жизнь. Живой труп, часто очень и очень опасный.

Я медленно сажусь к столу, держа альбом в руках. Нашариваю карандаш. Ну-ка…

…Октябрьские сумерки уже сочились в комнату, но я не замечал этого. Время словно остановилось. Рука, державшая карандаш, уже не дрожала. Рука вспомнила, что надо делать, и карандашные штрихи ложились ровно, чётко. Однако вспомнить былое и создать новое — две большие разницы. На полу уже выросла кипа вырванных листов, отражавших мои творческие искания. Дело дополнительно осложнялось тем, что я видел теперь гораздо больше, чем обычные люди — подарок мамы Маши. Как передать?..

Я обессиленно откинулся на стуле. Вот.

С листа школьного альбома на меня глядело лицо, знакомое и незнакомое одновременно. Моя Ирочка. Такой, какой я её хочу. Вот только глаза не похожи — на рисунке они серые.

Я с минуту смотрел на портрет, потом взгляд мой упал на пол. Ё-моё! Вот так уборка! Ладно, полный вперёд…

«Ау, любимый! Ты где?»

Я вздрогнул. Я знал, я знал!..

«Ты… всё?»

Шелестящий бесплотный смех.

«Я — всё. Ты дома? Нам с тобой осталось потерпеть пару часов. Ну, может, часа два с половиной. Потерпишь?»

«Я плохо переношу пытки. А быстрее нельзя?»

Снова шелестящий смех.

«Рома, имей совесть. Я только три минуты как проснулась, я вся мокрая и скользкая»

«Согласен на мокрую и скользкую»

«Зато я не согласна. Вот помоюсь, приведу себя в порядок… Я же иду на первое свидание, тут не может быть мелочей»

«Я знаю тебя тысячу лет»

Я ощущаю её нежность.

«Всё, Рома. Два часа пошли! Отбой связи»

Я смотрю на часы. Два часа! А в холодильнике у меня шаром покати.

Хватаю куртку, начинаю торопливо одеваться. Хорошо, что магазины теперь работают допоздна. Да, она ведь ест фрукты!..

…Шаги. Лёгкие, летящие шаги. Она останавливается перед моей дверью. Я, как паралитик, пытаюсь поднять руку. Рука дрожит.

«Я пришла»

«Я знаю»

Я уже нашарил защёлку замка.

«Нет, нет» — вспыхивает испуг, — «секунду, не открывай»

Я чувствую её волнение, и вдруг отчётливо понимаю — она смотрится в зеркальце. Я смеюсь.

«Не смейся, пожалуйста. Погоди… Ага, вот»

В квартире мелодично звякает звонок, но я подпрыгиваю, как от удара колокола над ухом.

«Вот теперь открывай»

Я рывком распахиваю дверь. На площадке стоит невысокая, лёгкая, очень стройная, золотоволосая девушка в светлом осеннем пальто и чёрных полусапожках. Я впиваюсь взглядом в её лицо. Милое, нежно-румяное, с острым маленьким подбородком и маленькими розовыми губками. И огромные, искристые глаза, с длиннющими пушистыми ресницами. Только серые.

Она виновато улыбается:

— Извини, не вышло. Не нравятся?

Вместо ответа я стискиваю её в объятиях, на ощупь захлопываю дверь. Мы стоим на пороге.

— Мама сказала, синие нельзя, будет очень трудно жить. Ваши мужчины не дадут мне прохода. Это правда?

— Пусть попробуют!

Я жадно целую её волосы, вдыхая восхитительный запах.

— Нет, нет, не так, — она высвобождает руки, берёт в ладошки моё лицо. Ладошки твёрдые, прохладные. Почему, должны же быть горячие? Ну да, она же теперь человек.

Всё моё поле зрения занимают её глаза, и я ощущаю на губах лёгкий, щекочущий поцелуй. Будто пёрышком.

— А вот теперь получилось, правда?

Она мягко выскальзывает из моих рук, расстёгивает пальто, неловко стаскивает его. В движениях чувствуется неуверенность. Ясно, не привыкла к человеческой одежде.

— Не смейся, я научусь одеваться. Подумаешь!

Я перехватываю пальто, вешаю на крючок. Она осторожно проходит в комнату, легко ступая и чуть вытянув от любопытства длинную шею. Я любуюсь ею — какая она невесомая, в очень коротком чёрном платье и чёрных колготках, облегающих её тоненькую длинноногую фигурку…