Ник Горькавый - Возвращение астровитянки

Я не любил эту тьму — она пугала меня. Чёрт бы побрал эти глазные нервы.

Глаза Сандры с утра беспрерывно сочились слезой. Хомяк Пуф умер. Как ни бились они с мажордомом, как ни кормили хомяка лекарствами, её любимый домашний ЗвеР-Рь был найден утром околевшим на полу своего «зверьского» жилья. Возможно, простыл на сквозняке, отчего глаз воспалился, а потом раздулся и перестал закрываться. Сандра была готова раскошелиться на операцию, но в ветеринарной клинике честно сказали — не жилец. Сандра не сдавалась, мажордом беспрерывно рылся в медицинских информаториях в поисках спасительных панацей, но Пуф, извиняясь, всё равно отправился в свою хомячью Валгаллу. Вот Сандра и захандрила: Пуф был единственным живым существом в доме. ЗвеР-Рь Пуф-ф! Прошлогодний подарок Анри, переживший их недолгий роман. С рассерженной точки зрения Сандры, Пуф был более ценным приобретением, чем Анри.

Сандра допила любимый жасминовый чай и выскочила за дверь своего гнезда на тридцать девятом этаже. Она не опаздывала, но уже выбрала запас времени «на-всякий-случай». На улице моросило, но на плащ Сандра махнула рукой. Лифт из ее апартаментов дотягивался до пешеходного тоннеля — а там метро в ста подземных сухих метрах. А галерея «Лафайет» с фирмой «Зороастр Инк» соединена задним торговым проходом.

Сандра ехала в стеклянном пенале подземки и беззвучно, но сочно бранилась. Одна мигрень от этих домашних скотов! Приютишь, ухаживаешь, любишь как дура, а потом — тебя же ножом по сердцу. Что Анри, что Пуф. Не-ет, одиночество — залог стабильности и счастья. Никого не впускать в душу! Чтоб не гадили и не помирали там.

Мимо вагона-пенала проплыли бензиновые радужные пятна картин и лысые мраморные луврские головы. Вот кого надо любить — вечные культурные ценности. Никакого выноса горшков и скандалов, напротив — эстетская приятность и интеллектуальное благоухание. Увы, секс с «Дискоболом» невозможен. И дети от «Декамерона» не рождаются. Засада!

Доехав до офиса, Сандра невольно приободрилась. В последние недели она открывала стеклянную служебную дверь с болезненно бьющимся сердцем, за что ругала себя, ругала, но ничего поделать не могла, наркотически утонув в проекте. А завтра вообще особенный день — её дежурство: еженедельный праздник внутреннего употребления.

Она зашла в корпорационный лифт, отделанный зелёным камнем, и в зеркале за золотыми перилами отразилась худенькая девушка с негустыми тёмными волосами. Ничем не особенная невзрачность. Да, да — фигура хорошая, а так — дурнушка, если честно. «Зато умная!» — как обычно и как смогла утешилась Сандра. Но она многое — интересно, сколько? — отдала бы за внешность рыжей красотки с декабрьского глянца прошлогоднего «Вог». Эта великолепная сволочь висела у Сандры прямо над столом и душой — и без устали капала кислотой.

Я подошёл к облупленной двери, вырубленной в высокой скучной стене. С завистью поглазел на старый Парижский университет. Готические крыши с побегами башенок, каменная вязь стен, презрительные водоплюйные горгульи. Волшебное здание царило сквозь ажур запущенного сквера — рассадника и прогулочной площадки гениев. В кустах пряталась бронзовая статуя римской волчицы-матери.

Кормящая сука математиков.

Со вздохом повернулся, с отвращением толкнул тугую створку и облился запахом мокрой штукатурки и кошачьей мочи. Вонь такой концентрации ощущалась даже на вкус. О, святые Галуа с Риманом! Помогите мне сегодня!

Кабина лифта долго скрипела — и открылась прямо в кабинет босса.

— А, заявился! — с неудовольствием сказал тот. Обычно он не здоровается.

— Здравствуйте, мистер Чиф, — я как всегда блеснул воспитанностью. — Итак?

— Я ещё не смотрел твоё доказательство, — сварливо пробурчал Чиф, поправляя жирной ладонью набор волосков на плоской макушке.

«Врёт! — отчётливо понял я. — Смотрел. И не раз».

—Мы договаривались. Если за два дня ошибка не будет найдена… — мне не удалось закончить фразу.

Чиф вскочил, потрясая округлыми кулаками:

—Вон! Иди к чёрту со своей свободой! Работай где хочешь! Хоть в сумасшедшем доме!

Я шмыгнул в лифт. Двери, даже закрывшись, резонировали воплям мистера Чифа:

—Но если хоть раз не выполнишь задание!.. Улыбаюсь во весь рот и танцую в кабине, гулко летящей вниз. «Свободен! Свободен!» Могу работать дома, в кафе, на пляже… хоть сидя на дереве! Уговор есть уговор. Я доказал знаменитую теорему Ферма. Ещё никому не удавалось. Взамен получил свободу от тёмной, вонючей клетки. «Рабочий кабинет». Чудаки.

Вылетел, вырвался на улицу, полную солнечных теней, шелеста шин и щебетания птиц. Размахиваю портфелем, как школьник. Сладкое, острое счастье побега! Закрутил головой: где растранжирить свободу? Богатую добычу ночного корпения над старинной загадкой.

Перебежал под деревья напротив, традиционно потрогал отполированные до золота сосцы волчицы, покровительницы местных студентов. На лавочке сидел пушистолысый человек с красными глазами в белёсых ресницах и что-то писал в толстой папке. Математик из соседнего отдела. Вечно изрекает нравоучительные сентенции. Одет в коричневую куртку, мешковатые брюки и старые сандалии. Эйнштейн не носил носков, поэтому половина непризнанных гениев ходят босиком. В надежде.

Математик недовольно поднял глаза на хруст моих шагов:

— Чему ты так радуешься?

— Свободе! — засмеялся я.

—Свобода для тебя заключается в беготне по улицам?

Свобода должна быть в голове!

Я хмыкнул, вытащил заготовленный кулёк с зерном и высыпал на землю. Раздался посвистывающий шелест, и со всех сторон к моим ногам слетелась стая птиц. Голуби лихорадочно собирали корм, а им на головы приземлялись всё новые птицы. Вокруг компании крупных сизарей чирикала нервничала воробьиная мелочь, и я бросил горсть зерен по дальше.

Голуби благодарно кипели вокруг меня, кто-то уже на клевался и заухаживал за темноголовой подружкой, надувая фальшивую грудь из перьев и призывно урча. Я чувствовал себя богом голубиной планеты. Ласковым голосом, но не вежливо, я сказал лысому назидательному математику:

—Надоела мне такая плешивая свобода! — и зашагал в направлении Сены. Давно я не видел Собор при свете дня. И любимый скверик на острове.

Три месяца назад мистер Чиф дал мне официальное задание. Поиск уравнений единого поля. На эту задачу Эйнштейн потратил полжизни. Год за годом, как монета за монетой. Сращивал свою теорию с формулами электрика Максвелла. Уговаривал, заклинал — пока кошелёк не опустел. Не срослось и развеялось пеплом над водой.

А идея ведь красивейшая: найти ОДНО уравнение для описания ВСЕЙ физики мира, а заодно — химии и биологии. А может — и любви?