Кир Булычев - Два билета в Индию

И весь гнев взрослых обрушился на меня.

Я помню, как они меня трясли, как они кричали, и больше всех кричал старик. Даже не Клавдя. А старик. Наверное, ему было обидно, что он сам упросил дать нам марки.

И я даже не разбирал, кто из них что кричал.

— Не брал я ваши марки! — пытался я крикнуть, но мой голос потонул в шуме.

— Он две марки украл! — кричал старик.

— Может, и больше, — это голос Клавди.

— Я не крал, это копии!

— Он и по карманам лазит! — вопил Каланча.

Он схватил мой кляссер и постарался засунуть его в карман шинели.

— Держите его! — приказала Клавдя старику. — Я сейчас милицию вызову. Пускай они его допросят, воришка малолетний. Он давно уже у меня пасется. Только я раньше его поймать не могла. Марок сто уже спер!

— Фима подтвердит! Королев подтвердит! Мы хотели копию сделать!

Каланча пошел прочь!

— У него марки, у него! — сообразил я.

Клавдя сумела перевалиться через прилавок — разве это возможно для такого толстого человека? А притом она кричала другим продавцам, и некоторые начали хватать и валить старика, а другие — Каланчу.

Клавдя кинулась к Каланче и вытащила у него из-за пояса кляссер.

А я воспользовался тем, что старик боролся с продавщицами, как греческий герой Лаокоон на скульптуре, где он с сыновьями и змеями, и кинулся вон из магазина. Я не такой дурак, чтобы надеяться, что они вернут мне кляссер. Ведь и в самом деле в нем две ценные марки, а одна — из магазинного альбома.

Я побежал по Арбату.

Они так мутузили меня, что надорвали рукав у пальто. Вот будет от матери — на тебя не напасешься!

Я пробежал вдоль Арбатской площади к памятнику Гоголю в начале бульвара. Грустный Гоголь сидел там на кубическом камне, на котором были вырезаны смешные сцены из его произведений. Я еще маленьким сколько раз ходил вокруг и смотрел на эту процессию Бобчинских, Добчинских и Коробочек. Мы, арбатские, учили Гоголя по этим типам.

По углам площадки стояли большие фонари со львиными головами, а между лап были до блеска накатаны узкие дорожки, только для самых маленьких. Меня няня туда водила, я помню, как катался.

И тут я увидел знакомую курточку. С синей кокеткой и прямыми плечами. В нее был упакован Фима Королев. Он сидел на скамейке, нога на ногу, — отдыхал.

— Фимка, ты куда сбежал? — спросил я. Но обрадовался, что вижу его. — Меня же избили.

— Если бы нас обоих взяли, — сказал Фима, — было бы групповое дело. Это на десять лет тянет, а мне с тобой в лагере сидеть не светит.

— Значит, пускай я один в тюрьме посижу?

Я опустился на лавочку рядом с Королевым. Моя радость рассеялась, как торфяной дым.

У дяди на даче всегда горели торфяники — у них особенный, пахучий дым. Многим он противен, а мне нравится.

— Кляссер отобрали, — сказал я.

— А ты чего хотел?

— Фимка, — сказал я, — а это ты в магазин пошел.

— С тобой вместе.

Фимка смотрел на меня, но взгляд его не попадал мне в глаза, а утыкался в ухо.

— Кляссер мой был, — сказал я.

— Да, плохо ты обеспечил боевое прикрытие, — сообщил он мне.

Щеки у него были не просто красные, а какие-то малиновые.

— Какое прикрытие? — спросил я.

— Нашей операции. Подвел ты меня.

Не хотелось мне ссориться. Я вообще миролюбивый человек. Даже еще ни разу не дрался как следует.

— Ладно, — сказал я. — Пускай у меня Зоя Космодемьянская останется. И «Будь героем!»

— Я тоже успел подобрать, — сказал он.

Он достал из кармана трехмарковик Того с пароходом. И тут же спрятал снова в карман, как будто не был уверен, чья это марка.

— Она на пол упала, — сказал он. — А я успел поднять. Теперь ты понимаешь, почему мне пришлось смыться?

Он поглядел на меня и случайно попал взглядом мне в глаза. Он что-то увидел, не знаю что. И сразу заторопился.

— Я пошел, — сказал он. — А то у меня еще сочинение не написано. Привет!

Он встал и пошел прочь. Такой уверенный в себе, плечи расправил, а плечи под кокеткой — из ваты.

Честное слово, я не знаю, что со мной произошло.

Как будто я удивился — вот у него плечи такие, а он уходит. Потому что он меня обокрал.

Я хотел справедливости? Нет, не думал я ни о какой справедливости. Мне было обидно.

Я вскочил и пошел за ним.

Он обернулся и вдруг пошел быстрее.

Я тоже пошел быстрее.

Королев припустил по бульвару.

А мне было смешно. Я знал, что он от меня не убежит. И знал, что раз он убегает, значит, я сильнее.

Я его догнал как раз напротив сулимовского дома. И как-то ловко получилось — я выставил вперед кулак и толкнул его в спину. А он не ожидал такого удара и дернулся, стал падать, но только присел на корточки. Тут я его и ударил ногой в спину. И он очень смешно полетел вперед, как будто прыгнул в воду, только рожей по грязи. Ведь погода так себе была.

Фимка пополз вперед, а я стоял и ждал, чтобы он поднялся, — ведь лежачих не бьют, правда?

Он сел, обернулся ко мне лицом, лицо было грязное и в крови, где-то он оцарапался.

— Ты чего? — заныл он. — Я милицию позову.

Он такую глупость с перепугу сказал. Я прямо всей шкурой чуял, как он трепещет внутри, даже кишки трясутся.

Я не дал ему подняться, а очень точно — самому было приятно, как у меня точно получилось, — врезал ему ботинком по лицу.

Он схватился двумя ладонями за глаз и быстро вскочил, чтобы убежать.

Я не хотел его больше бить — я же не изверг, просто было обидно за кляссер и за его подлую натуру.

Поэтому, когда меня сзади схватили за шиворот и раздался вопль: «Хулиган, малолетний фашист!», я стал вырываться, а тетка, которая меня схватила, стала меня колотить кулачком по кепке.

Но ведь я на нее не нападал?

Я рванулся, кепка упала, я развернулся, отмахнулся рукой и так ей звезданул, что тетка завыла.

А меня словно позвали.

Я посмотрел туда, откуда звали, — это было окно Сашки Сулимы. В окне стояли рядышком Лариса и ее любовник. Они улыбались и махали мне руками.

Но не просто махали, как Сталин с мавзолея, а велели мне бежать.

И я понял, что они правы.

Тетка сидела на грязной дорожке и выла, Королев уже пропал, кто-то бежал ко мне от площади.

Я помчался поперек бульвара, перескочил через чугунную ограду, увернулся от троллейбуса и скрылся от всех в воротах — в проходном дворе, который ведет на Филипповский.

Мне было смешно до одурения.

Даже кляссер я уже не жалел. Черт с ним, с этим кляссером, только теперь они будут меня уважать.

Правда, потом, когда моя радость прошла, стало хуже.