Валерий Шамшурин - Каленая соль

4

Бранясь про себя, раздосадованный князь Дмитрий Михайлович Пожарский шел через площадь к привязи, где стоял его конь. Не привечали князя на царском дворе. Не надобен был. И не уразуметь, за что такая напасть. Может, все немилости от козней боярина Лыкова, который давно затаил на Пожарских обиду? Еще при Годунове мать Дмитрия Михайловича - княгиня Мария - была в большой ссоре с его матерью. Видно, так: верный человек шепнул вечор стольнику о злой на него лыковской челобитной царю. Но сам Лыков не шибко льнет к Шуйскому, а поговаривают, все в тушинскую сторону поглядывает. Мог ли царь не ведать того и не презреть лыковского поклепа? Верно, промолчал бы Лыков, если бы не успех Пожарского под Коломной. Невелика победа, а все же почести сулила. Однако даже слова доброго не сказано за это. Других же и за меньшее отличают. Еще с осени тушинские ватаги начали брать Москву в кольцо. Гетман Ружинский отрезал от нее запад. Сапега, осадивший Троицу, лишил престольную помощи с севера и Замосковья. Незанятой осталась одна коломенская дорога, по которой двигались обозы с рязанским хлебом. Но и эта тонкая ниточка была непрочной: тушинцы уже не раз подступали к Коломне. Не найдя никого из незанятых воевод, Шуйский поневоле вынужден был искать пригодного бывалого воителя среди стольников. Пожарский кстати пришелся, ибо ранее воевал в годуновских полках на литовском рубеже и ни в каких шатостях замечен не был. С радостью получил свой долгожданный первый воеводский чин Дмитрий Михайлович. Посланный с небольшим отрядом в Коломну, он рьяно взялся за дело. Князь решил не ждать прихода врага под защитой крепостных стен, а упредить его. Ранним утром, на зорьке, в тридцати верстах от города ратники Пожарского внезапно напали на беспечно подступающих тушинцев и наголову разбили их. Однако никакой отрады не принесла победа не только Пожарскому, но и самой Москве. Появилась брешь и затянулась. А что еще мог сделать князь со своим невеликим войском? Только, всполошив врага, вернуться восвояси. Ведь вскоре подоспели большие тушинские силы, и лихой Андрей Млоцкий все же наглухо осадил Коломну. Последняя ниточка порвалась. Не оставалось и у Пожарского надежды на то, что получит рать покрепче и с ней сызнова ринется в сечу. Что он для Шуйского? Жалкий слуга государев, захудалый князь, неудачливый стольник. Ведь любо быть стольником в юные двадцать лет, а после тридцати зазорно. Да, давно уж Дмитрий Михайлович в самой зрелой поре и время ему достойные дела вершить... Крепко задумавшись, Пожарский чуть не натолкнулся на здоровенного детину в рубище. Низко склонясь, он что-то искал в грязи. Его хватал и теребил за рукав убогий человечишко с несоразмерно большой головой, торопливо приговаривал: - Брось-ка, брось копошиться, невелика утрата... Детина подразогнулся, отстранил человечка, без гнева пригрозил: - Ужо задам тебе, Огарка. Ух, задам! Чай, знать: не стронусь отселе, покуда не сыщу. Поодаль наблюдали за ними праздные стрельцы Большого стрелецкого приказа, охранявшего царские покои, посмеиваясь, переговаривались. - Чего сермяжник рылом-то в жиже увяз? - А утресь, егда народишко к государю попер хлеба просить, тута он в скопище ладанку обронил, вот и выискивает. - Давно уж шарит? - Да я с полдни зрю: все мыкается. - Ну и дурень. - Сермяжник-то? - Сермяжник чего! Ты дурень. Неча тебе делать, глазеешь попусту. - А небось отыщет. Вишь, прыткий! - Ефимок серебряный немецкий даю - не отыщет! Неужли отыскать? Тута тыщи протопали. Да, может, кто уже и подобрал... Пожарский тоже приостановился, но не ради досужего любопытства. Приглянулся ему крутоплечий ладный детина, который и в рубище имел богатырский вид и отличен был той особой лепотой, о которой испокон слагаются на Руси песни. Русоголов, круглолиц, голубоглаз, статен, могуч чем не сказочный удалец! - Сыскал-таки,- вдруг разулыбался во весь рот детина, поднимая из грязи темную пластинку с оборванным шнурком.- Убился бы, ежели бы не сыскал! Мамка сама мне на шею вешала, благославляла: на удачу, мол. Он тут же стал бережно, как великую драгоценность, обтирать пластинку подолом грязной рубахи. И было в лице его столько света, что не сводящий с него глаз человечек попросил: - Покажь-ка! Молодец протянул ему находку. - Ишь ты, образок! Казанска божья матерь. Ну, Фотинка, те завсегда удача. А среди зевак-стрельцов началась шумная перебранка. - Давай! - требовал один. - Чего давай? - Ефимок-то. Сулил, чай. - А по загривку не хошь? Бранясь и хохоча, стрельцы отправились на новое зрелище к разбойному приказу, перед входом которого на скамьях секли кнутами татей. Пожарский шагнул к рассиявшемуся детине. - Отколь будешь, молодец? Не здешний, гляжу. - Балахонский я. С Волги. - У меня хочешь служить? Ратному делу обучу. Детина удивленно посмотрел на князя, но промолчал. Зато вступил в разговор человечек: - На что нам служба? Под кабальную запись попасти? Мы вольные молодцы! - Службе у меня - не кабала. Неволить не стану. Жаль, что не пойдешь: честных да крепких мужей ныне мало. - Дак пооглядеться у тебя надоть, - наконец смущенно вымолвил детина. - Добро! На том и поставим.

5

С трудом выбравшись из тушинского лагеря, Фотинка с Огарием не знали, куда податься. Всюду грозные заставы, в окрестных селениях неспокойно. В глухих же починках, где войск не стояло, свирепые мужики, натерпевшиеся лиха от всяких бродяг и разбойников, не подпускали пришлых даже к воротам, гнали взашей. Лишь один мужик сжалился и пустил их на ночь. Был он вял, тих, безропотен, глаза тусклые, волосы будто пеплом припорошенные. Впустил гостей и сел убито на лавку, как сидел, видно, и до этого: понурив голову, не говоря ни слова, словно в избе никого не было. Не иначе тяжкое горе отстранило его от всего вокруг. Лишь когда гости, не решаясь ни о чем спросить его, улеглись на полу, хозяин тихим, заупокойным голосом поведал им свою беду. - Окаянные ляхи вконец допекли. Животину всю прибрали, жито вымолотили, а что в скирдах было, пожгли. Вчистую обездолили. По сусекам останнее соскреб - до весны и дожити не помышляю. Да я-то что? Сына нечестивцы в свои таборы сволокли, а невестку проклятый пан Мушницкий насильством взял. Загубил бабенку. Намеднись из петли ее вынул, схоронил кое-как. Мне уж и самому белый свет не мил. Видать по всему, бог судил тоже преставиться... На рассвете, тихо покинув мужика, обессиленные, изголодавшиеся, продрогшие до костей, побрели они дальше и остановились в лесистом долу. Скукожившись под старой елью, безразлично молчали. Полдневное солнце весело искрило снега, блескучий иней сыпался с веток, звенькали хлопотливые синицы-московки, перелетая с куста на куст, и Фотинке, уже не чувствующему от стужи тела, хотелось навеки остаться тут. - Околеем ведь, Огарка,- непослушными черными губами прошептал он.- Пойдем куды-нито. - Погодим,- отозвался приятель.- Все одно тоже не будет. А в лепоте такой и околеть сладко. - Еще чего, околеть! - запротивился, встряхиваясь, детина. - Ну-ка, подымайся! Куды подадимся-то? - Опричь Москвы боле некуда. Тамо всякая щель своя, найдем кров до весны... - с неохотой и не сразу поднимаясь, ответил ему Огарий.