Джулиан Мэй - Вторжение

– Поздравляю, – бесцветным голосом произнес я.

Дон дал мне пальто. Его губы вызывающе кривились, а мысли были скрыты за непроницаемым барьером.

– Теперь я сам займусь воспитанием, – заявил он.

15

Эдинбург, Шотландия, Земля

28 января 1972 года

Когда напряжение становилось совсем уж невыносимым, он забирался высоко в горы. Вот и теперь карабкался все выше, цепляясь обмороженными пальцами за скользкие камни и скрюченные стебли.

ЭГЕЙ!

Здесь, в этой каменной стране он полностью изолирован от мира простых смертных. Грязными промокшими снегоступами натер себе мозоли на пятках, что добавило новые ноты к желанной симфонии боли.

ЭЙ, ВЫ, ТАМ!

Сердце бьется где-то в горле резкими толчками. Ледяной ветер пронизывает узкое ущелье под названием Сушеная Треска и превращает в сосульки уши, щеки, нос, подбородок.

ЭЙ, КТО-НИБУДЬ! СЛЫШИТЕ?

Он карабкается вверх, точно гонимый демонами, и не глядит вниз на море городских огней, на лучистые потоки машин, грязные сточные воды, шпили церквей, руины старинных замков и мрачные стены университета.

ЭГЕ-ГЕ-ГЕЙ!

В корпусе, стоящем прямо на берегу реки Плезанс, – его лаборатория. Называется она слишком громко: Отделение парапсихологии при психологическом факультете Эдинбургского университета. А на деле унылая комната под самой крышей, разгороженная на отсеки для проведения бесконечных бессмысленных опытов. Возглавляет лабораторию всемирно известный психолог, профессор Грэхем Финлей Данлоп, но в штате у него только два аспиранта – Уильям Эрскин и Нигель Вайнштейн – да он, Джеймс Сомерлед Макгрегор, уроженец острова Айлей в составе Гебридских островов, двадцатилетний лоботряс, волею судеб и своего необыкновенного дара получившего стипендию в одном из самых знаменитых британских университетов, а ныне проклинающий и то и другое.

ЭЙ, ВЫ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ! ЧТО НОВЕНЬКОГО? ЭТО Я, УМНИК ДЖЕЙМИ!

Ползи и смейся над нелепостью своего существования. Карабкайся над прокопченным зимним городом к хмурому закатному небу. Сумерки все сгущаются. Кости ломит. Подъем крутой и опасный. Но ты ползи по заледенелым скалам, насквозь продуваемым ветрами. Доберись наконец до того древнего утеса, что высится над здешними горами, словно часовой, притягивая взоры туристов, мечтателей и безнадежно влюбленных. А после до самого Артурова Трона!

Ураганный ветер с Северного моря едва не разметал его на клочки. Он распластался на животе, прикрыл голову руками, пытаясь успокоить дыхание, с хрипом вырывающееся из глотки, замедлить бешеный ритм сердца. Облизал потрескавшиеся губы и почувствовал соль слез, которые навернулись от ветра, и вкус шерсти толстого свитера. Вкус моря и овечьей шерсти, запах мокрого холодного камня и вереска! Азарт подъема, боль, счастье и… Надо же, его снова разбирает смех, как бывало в детстве, когда ему еще нравилось демонстрировать ученым свои силы. Да, вот сейчас он это повторит!

А ведь думал, больше не выйдет. Сколько они с ним бились в проклятой лаборатории – все впустую.

И вот оно пришло опять, это чувство отделения души от тела.

Я – ВНЕ!

Ух ты, здорово! Паришь и видишь внизу себя, свою пустую оболочку. Он полетел на запад, над Глазго и устьем Клайда, над Арраном, и Кинтайром, и крошечной Гигой, над морем – домой. На Айлей, к родным пенатам. Летел, как чайка, глядя на волны, разбивающиеся об отроги Тон-Мора. Вот спускаются по склону овцы, где-то лает собака. В бухте, среди развалин старой фермы укрылось стадо косматых рыжих лонгхорнов. В его уютном домике светятся окна, из трубы тянется дымок. Скоро ужин. Бабушка режет пирог, а мама раскладывает по тарелкам ароматную треску и жареную картошку. Входят дед, отец и Колин, усталые, голодные, разрумянившиеся с мороза.

При виде родных лиц сердце наполнилось радостью, боль улетучилась. Он почувствовал милую, хорошо знакомую ауру.

Бабушка подняла глаза от требухи (в пятницу вечером она всегда готовила этот любимый семейный деликатес).

Джейми, мальчик мой золотой! Куда ты запропал? Ну, как тебе там живется?

Ох, ба, мне здесь так плохо, что я, наверное, скоро умру!

Еще чего удумал!

Правда, ба, они все дураки, а профессор Данлоп самый из них главный. И ставит, и ставит свои опыты, как будто мой дар еще надо кому-то доказывать, а я устал, так надоело, студенты на меня косятся из-за этой стипендии и потому что у них ни у кого своей темы нет. И мало того, мой ум все время играет со мной всякие шутки, когда откликается, когда нет, да и что в нем толку, я же не могу им зарабатывать на жизнь, другой бы на моем месте в букмекеры пошел, шантажом бы занялся или шпионажем, а мне совестно, хотя знаешь, ба, кажется, я не хочу быть психологом, не хочу изучать эти силы, ей-богу, сыт по горло их опытами, ладно бы, только меня мучили, но они и обычных людей в покое не могут оставить, все талдычат об «экстраслучайностях», об «отсутствии психоэффекта», мол, результат, хоть и отрицательный, все равно результат, и пытаются подогнать под умственные силы какую-нибудь физическую теорию, но все мимо, вот они и пишут свои бумажки, и делают умные лица, хотя не хуже меня понимают, что это ничего не даст, знаешь, ба, хочется бросить все к чертовой матери и стать фокусником или ясновидцем, выступать на телевидении, зашибать большие деньги, как Ури Джеллер или Удивительный Крескин…

Джейми, неблагодарный поросенок, тебе силы не для наживы дадены, а чтоб людям жилось лучше, и ежели профессор не может из них науку сотворить, стало быть, это должен сделать ты, умник. Макгрегор!

Да пойми, ба, на это деньги нужны! Видела бы ты, в какой дыре они ставят свои опыты. Будь мы в Америке, тогда другое дело, там одни богачи живут, а тут что? Двое нищих аспирантов, им на бутерброды с сыром да на пиво и. то не хватает, я-то, конечно, не голодаю, нас в университетской столовой хорошо кормят, но…

Ну вот и возвращайся, поужинай, да и нам за стол пора. Хватит ныть, делай, что тебе велят, и учись прилежно – не позорь нас. А уж коли не выйдет ничего с опытами, тогда валяй – дурачь по телевизору всяких остолопов да набивай себе карманы.

Ох, ба!

Ох, Джейми! Лети скорей назад. А то, поди, застыл совсем на горе-то. Да и друг ищет тебя – с ног сбился…

Он открыл глаза. И вправду, окоченел на этом Артуровом Троне. Восточный ветер завывает по-прежнему и колет все тело ледяными иглами. Он выпрямился, засунул голые руки в карманы теплой куртки, потопал ногами.

Темно; слезать придется другим путем: западный склон слишком крут, ни одной тропы. Огни Эдинбурга потускнели, промозглый туман поднимается от устья и обволакивает город. А от подножия более отлогого склона по Аллее Королевы почти три километра до ворот парка. Ну да, видно, ничего не поделаешь.