Геннадий Емельянов - Истины на камне

- Логично. Но зачем тратить столько энергии и времени? Может быть, просто пользоваться тем, что дано? Королева.

- Мы разрушаем и не создаем. Мне дан интеллект, но я не всегда могу удержать свою семью от разрушения. Так не должно быть.

- Опять логично, но коли есть интеллект, должна быть и Добрая воля. Королева:

- Инстинкт или программа часто выше моей воли. А творящий зло не должен знать, что он творит. Тогда есть равновесие. У нас равновесия нет. Мы уходим.

- Куда же? Королева:

- Искать. Покоя и равновесия. Искать свою цель.

- Что ж, ищи, и да обрящешь! Королева:

- Мы уходим еще и потому, что есть ты. Мы не можем сосуществовать.

- Очень жаль, что мы не можем сосуществовать! Прощай. Королева:

- Когда будешь там, где море, найдешь то, что мы оставили тебе.

- А как я найду то, что вы мне оставили? Королева:

- Найдешь.

- Вы вернетесь, когда познаете свое назначение? Королева:

- Нет. Прощай.

- Жалко с тобой расставаться! Откуда вы?

Королева:

- Издалека. Ты найдешь то, что мы оставили тебе.

Прощай. Прощай... прощай... прощай... "Грустно это - расставаться"... Очнулся я с ощущением гнетущей пустоты, разбитый.

- Голова.

- Слушаю, Ло.

- У тебя все в порядке?

- Да, все в порядке.

- А что было?

- Анализирую.

- Та-ак... Хочешь, научу еще одной старинной песне?

- Это необходимо?

- Но ты же сетовал давеча, что научен только одной песне!?

- Разве я сетовал?

- Ну, хорошо, оставим все это. Песня начинается так:

"Люди добрые, поверьте - расставание хуже смерти". "Однако постой, Голова, погоди!" - мне надо было что-то вспомнить, срочно Вспомнить, иначе будет поздно. Я зажал голову руками, согнулся, сидя на тахте, чтобы сосредоточиться. И вот оно явилось: поплыли передо мной строки, написанные вкось стремительным почерком. Лишь самые доверительные документы и вещи интимного свойства пишут у нас от руки, древним способом. Для меня навсегда осталось таинством, каким образом я увидел дядино письмо, оставленное на видеопленке в обширном чреве автоматов. Дядя писал:

"Мальчик мой! Расстались мы холодно, но я буду вспоминать тебя часто и до конца дней своих. Я виноват перед тобой- у меня всегда не доставало времени, чтобы просто посидеть рядом с тобой и помолчать. А уж если совсем честно, то я избегал тебя, чтобы не читать наставлений, потому как боялся увидеть в итоге своего племянника, которым втайне гордился и горжусь, таким, как все, уравновешенным, в меру вежливым, в меру рассудительным и в меру любящим. Равновесие, конечно же, добродетель, но не самого высокого свойства, мальчик мой. Ты мне нравишься больше таким, какой ты есть, - порывистым, горячим, справедливым. Ты родился с талантом редкого свойства: ты болезненно совестлив, понимаешь настоящую красоту, составляющую самую суть вещей, и умеешь страдать. Человечество в наши дни совершенно, мы понимаем искусство и создаем шедевры, но разумом, не душой, и в этом свойстве нашей цивилизации таится немалая опасность. Мы знаем прошлое, но знания наши академичны, мы разучились жалеть и сочувствовать, мы анализируем, легко находим ошибки и просчеты предков и многие их заблуждения объясняем скудостью интеллекта и темнотой, мы совершенно исключаем порыв и страсть, то есть лишаем тело души и плоти. Мне не нравится, что мы теперь лишь любуемся сами собой и отдаляем на неопределенное время вопрос: а что же дальше? Какова наша миссия? В древней древности существовал миф о том, как юноша по имени Нарцисс упивался красотой собственного отражения в воде до тех пор, пока не исчах. То же самое ждет нас, если мы не станем глядеть на звезды и думать о том, что в необъятной Вселенной ждут нас страждущие. Ждут, мальчик мои, и мы должны прийти. В том и есть наше предначертание.

Мальчик мой!

Ты прости меня, но по моему настоянию ты будешь отпущен один на чужую планету, где, по предварительным данным, есть примитивная цивилизация. Почему ты и почему один? Отвечу: ты больше других и лучше, чем кто-либо, способен справиться с возложенной задачей, которая не имеет четко очерченных границ. Ты настойчив, терпелив, ты с неподдельным интересом изучал прошлое, поднимался по ступенькам цивилизации от первых костров, зажженных пращурами, до наших дней процветания и благоденствия. Ты, как никто другой, уловил внутреннее движение народов и государств, ты, знаю, плакал и смеялся над древними книгами, грезил прошлым и глубоко проник в тайники истории, потому-то запасся добротой, терпением и снисходительностью. В том, повторяю, твой талант особого свойства.

Мальчик мой!

Наступила пора сказать, что я о тебе самого высокого мнения и завидую тебе, избранному. С тобой машины, с тобой наша сила, но они никогда не заменят ЧЕЛОВЕКА, Ты - первый, за тобой, надеюсь, пойдут другие, и тогда возродятся в нас порыв и живая душа. Предвижу: мы уже не посидим с тобой под звездным небом в бору и не помолчим. Твой характер не позволит тебе отступить, а в твоем положении зримых результатов можно добиться не через годы, но через десятилетия. Мы уже, пожалуй, не свидимся больше. Живем мы долго, но век мой отмерен, и я устал. Ты прости меня. Прости и не печалься. Действуй - ведь с тобой целый народ, твой народ, который когда-нибудь достигнет вершин сущего и выберется в космос, где все бесконечно - и расстояния, и дела, и пределы.

Я пишу, и рука моя тверда. Я ни в чем не раскаиваюсь. Жалею, пожалуй, только о том, что мало дал тебе тепла, что пожертвовал тобою ради будущего. Но мы же мужчины, мы всегда пускались в приключения, "надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, - как говорил поэт когда-то. - Весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо".

Ты отдалился от меня, я уже плохо представляю твое лицо, но я не стану запрашивать у машин твое изображение, ты будешь со мной таким, каким я запомнил тебя и оставил себе.

У нас ветрено и падают дожди.

А у тебя как там?"

2

У меня дождей пока не предвидится. Правда, я ни разу, пожалуй, не видел здесь безмятежно чистого неба-оно всегда подернуто облаками, то белыми и будто измятыми, то грязными, то перламутровыми, иногда - темно-синими, даже фиолетовыми. Облака почти не двигаются, не меняют положения ни днем, ни ночью. Я стал замечать, что у меня побаливают глаза - мало все-таки света на Синей.

Мысль упрямо возвращалась к письму. Оно растрогало меня, письмо, и ввергло в уныние. Дядя - старый человек, и его понять можно. Верю: мы еще встретимся и посидим молча где-нибудь в сосновой роще или на берегу моря, я верю в это, но он напрасно, наверно, возложил на меня такую сложную задачу. Вот я уже больше месяца здесь, но не сдвинулся вперед ни на шаг и до сих пор не имею ни малейшего представления о том, что случится дальше- через час, завтра, послезавтра. Я так же далек от цели, как в первый день пребывания здесь, я по-прежнему чужой и непонятый. Все надо начинать сначала. А где начало и где конец?