Димитр Пеев - ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ (Сборник НФ 1964 г.)

Борис, черный от загара и пыли, ввалился ко мне на квартиру вместе с чемоданом. Сняв белую в дырочках шляпу и пригладив короткий ежик волос, он, не говоря ни слова, прошел в ванную. Минут пять он фыркал под струей холодной воды. За время, которое прошло с момента отправки телеграммы, я привел свои мысли в порядок и без особого нетерпения ждал, пока Боря кончит умываться. Он вошел в комнату с полотенцем в руках. Включил вентилятор и, устроившись в тени, попросил пива. Я принес замороженную бутылку легкого венгерского вина. Рюмок у меня почему-то не оказалось, и мы разлили его в стаканы. Борька выпил свой сразу в три глотка.

— Идея у тебя великолепная и гениально простая. Это то, что нужно, — без всякого предисловия начал Борис, — но взволновал ты меня, надо сказать, здорово. К чему было писать всякую галиматью? Это же форменное «грузите апельсины бочках. Братья Карамазовы». Неужели и в таком серьезном деле нельзя было обойтись без шуток?

Борис с осуждением смотрел на меня. Так смотрит учитель на шалуна, осмелившегося пустить голубя в присутствии инспектора роно. Я же совершенно не понимал, о чем идет речь. Вероятно, вид у меня тогда был довольно красноречивый. Во всяком случае, Борька убедился в моей искренности и достал телеграмму.

— На, читай! Ну что это такое?

— Как что такое? Моя телеграмма. Ты же сам говоришь, что идея гениальная.

— А это что такое? Вот это: «Встреча метеоритом правда шестнадцатого августа». Я понял это так: «Встречаю. Вылетай метеоритом. Вылетай сегодня же — шестнадцатого августа». Только при чем тут «правда»?

Я расхохотался.

Борис угрюмо смотрел, как я катался в конвульсиях смеха на диване.

Немного отдышавшись, я подошел к нему и, все еще улыбаясь, спросил:

— Ты хоть газеты там читал?

— Нет. А что? — Боря сконфуженно смотрел мне в глаза. — Некогда было, я думал.

— Ах, вы еще и думаете, — я мстил ему за братьев Карамазовых, — вы мыслитель? Наполеон? Магомет? Лев Толстой?

Борька молчал. Я уже спокойно достал вчерашнюю газету «Правда» и обвел красным карандашом маленькое сообщение на четвертой полосе.

— На, читай. Тех, кто не читает газеты, надо морально убивать. Вот тебе: «Встречаю. Вылетай метеоритом».

Борька остался у меня ночевать. Он заснул сразу же, как только лег. Зато уже в семь часов утра Борис был на ногах и безжалостно стаскивал с меня одеяло.

Мы быстро позавтракали и поехали к нему в институт. Старое здание почти опустело. За время Бориного отсутствия его личный стол в полуподвальчике оставался в неприкосновенности. Все знали, что он очень не любил, когда к этому столу подходили посторонние. Борис с трудом нашел для меня стул. Сам он уселся на столе.

— Давай набросаем эскизный проект. — Борис достал стопку бумаги и разделил ее пополам — себе и мне.

— Чего там набрасывать? — спокойно и самоуверенно ответил я. — У меня уже все продумано и готово.

— Ну…

— Все очень просто. В одном из отсеков ракеты помещают пустотелый шар, выполненный из твоего космического сплава, который не парит в вакууме. Когда ракета выходит в космос, отсек автоматически открывается. Затем открывается пустотелый шар, внутренняя поверхность которого покрыта твоим сплавом. Космос высасывает из него все содержимое, и через некоторое время шар закрывается. Что будет в таком шаре?»

— Вакуум.

— Молодец, Боренька. В таком шаре будет космический вакуум. Вопросы есть? Дополнения есть?

— По существу дела — нет. В деталях — есть. — Борис слез со стола и начал ходить по пустой комнате.

— И все это осуществляется там, в космосе, автоматически! — сказали мы оба вместе.

Борис радостно потер руки и сел писать проектное задание.

Наконец наступил этот день. Сразу же после приземления космической ракеты «Диспрозий» ее разгрузили. Нашу «ловушку» поместили в заранее приготовленное гнездо. Не знаю, что пережил Борис за то время, пока «ловушку» доставили в лабораторию, я же просто сгорал от нетерпения. Но все имеющее начало имеет и конец.

«Ловушку» установили в заранее приготовленное гнездо. Присоединили к клеммам провода, тщательно всё проверили. Борька заявил, что включить рубильник должен я. Мне же казалось, что это право целиком принадлежит ему.

Наш спор вызвал легкое оживление и смех. Ктото в конце концов включил рубильник.

Пока нагревались лампы, я подумал, что праздничное настроение бывает только в преддверии праздника. Когда праздник приходит, все кажется таким обычным. Вот и теперь… Сейчас приборы зафиксируют космический вакуум. Еще раз подтвердится теория Дирака, что вакуум — это не пустота, а море, наполненное зародышами виртуальных частиц. Мы снимем спектр колебаний пустоты и убедимся, что он подтверждает теорию. Что может быть еще?

В этот момент засветился зеленый экран осциллографа. Сначала светящаяся точка вычерчивала уже знакомые нам кривые излучения вакуума. Эти кривые мгновенно фиксировались на фотопленку, которая, пройдя сквозь проявитель, уже показалась в окошке. Я нажал кнопку и обрезал первый кусок пленки. Да, кривая имела тот же характер. Просто она была более точной: ведь впервые с нами «говорил» такой высокий вакуум. Как все-таки жаль, что даже очень важная и трудная работа по завершении становятся самой привычной и обыденной. Я знал, что завтра у всех нас появятся новые идеи, новые планы и мы опять будем гореть в чистом огне неутомимой жажды познания. Но сегодня… Сегодня мне было жаль, что мы победили вакуум… так быстро.

А назавтра, когда установка вошла в стационарный режим, случилось это. Сначала фотопленка запечатлела какой-то искривленный треугольник, потом ромб, пятиугольник, шестиугольник.

Многоугольники, все более приближаясь к кругу, сплетались в причудливую нескончаемую цепь. Это была странная и меняющаяся вязь, которая все усложнялась и точно куда-то звала, тянула за собой. Узор становился все более причудливым и изощренным.

Сквозь вязь многогранников пробивалась стоячая, вечно бегущая волна синусоид и тангенсоид, которые неизменно закручивались и переходили в спирали. Все сложней становились формы спиралей, все неуловимей и тоньше их контуры. Наконец все закончилось двойной спиралью — кохлеоидой, каждая половина которой словно повторяла себя самое в невидимом зеркале. Обе спирали кохлеоиды все больше закручивались, усложняли свои витки, пока, наконец, из кохлеоиды не родилось нечто, чему еще нет названия, чье движение нельзя описать ни одной известной нам математической формулой. Осциллограф по-прежнему светился, но яркая точка выписывала лишь нулевые колебания вакуума. Все исчезло. Мы не решались заговорить. Не помню, сколько прошло времени, как вдруг опять появились искаженные, построенные не из прямых, а из кривых линий многогранники, которые тянулись в усложняющейся цепи. Все опять закончилось кохлеоидой и ее вырождением во что-то, не имеющее названия.