Евгений Акуленко - Ротмистр

Ревин отвесил деланный поклон.

— И слыхал я, что стрелять вы не только по шестеркам горазды, — Одоев многозначительно похлопал по своей огромной кобуре, едва ли не достававшей до колена. — Впрочем, никогда не поверю, что такой человек, как вы явились на войну за наградами. Нет, в известной степени, этого желают все. Званий, почестей, славы… Но у вас за спиной что-то еще. Да-с! И это не высокие фразы о долге, отечестве и вере. Скорее, вы такой же рабочий войны, как и я… Вот только не хватает вам определенно, вы только не обижайтесь… Вам не хватает ярости!..

— Ярости?

— Да. Священной ярости берсерка. Вы взгляните на себя, вы хладнокровны, как рыба.

— Что же в этом плохого?

— Помилуйте! В состоянии, когда вскипает и прорывается наружу первобытное, звериное естество человек становится стократ сильней, быстрей, перестает чувствовать боль, не ведает страха.

— Следует ли из ваших слов, — Ревин приподнял одну бровь, — что чем яростнее воин сражается на поле брани, чем больший страх живет в его душе?

— Возможно, — задумчиво произнес Одоев. — А следует ли из ваших слов, что вы не испытываете страха вовсе? — и, не дождавшись ответа, коротко кивнул: – Честь имею! — и крутанулся на пятках.

Ревин проводил капитана взглядом и буркнул вслед:

— Вовсе не боятся дураки, либо мертвые…

Противника смяли, рассеяли и обратили в бегство. Казаки гоняли беглых, догнав, конвоировали в плен. Сопротивление почти никто не оказывал.

На крепостные стены обреченной цитадели строем, под музыку шла пехота. Следом, пожелав руководить штурмом лично, во главе свиты офицеров ехал не кто-нибудь, а сам командующий корпусом Лорис-Мельников. Он то и дело поправлял кепи с белым околышком, спадающее от тряски на большой армянский нос.

В суматохе боя, увлекшись погоней за каким-то турецким чином, Ревин с казаками врезался в охранение высокого начальства, оказавшись буквально лицом к лицу с генералами. Бравые адъютанты поспешили оттереть неожиданных визитеров лошадьми, но дальше случилось непредвиденное. Откуда-то с крепостной стены со свистом прилетела бомба и, шипя, шлепнулась прямиком перед командующим. Кто был порасторопнее, тот навострился прочь, прячась за спинами других, остальные замерли, словно вкопанные, не в силах отвести взгляд от крутящейся волчком гранаты.

В следующий миг, каким-то непостижимым образом, Лорис-Мельников покинул седло и оказался на земле, придавленный чьим-то телом. Грохнул взрыв. По счастливой случайности никто не пострадал.

— Виноват, — Ревин поднял командующего на ноги и поспешил отдать честь.

— Гм, — Лорис-Мельников приходил в себя. — Благодарю! — кто-то услужливо подал ему слетевшую кепи. — Э-э, ротмистр?..

— Ротмистр Ревин, ваше высокопревосходительство.

— Гм… Я ваш должник, ротмистр… М-да…

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — Ревин снова козырнул. — Судьба!

Лорис-Мельников кивнул:

— Не забуду.

…Савка стоял посреди большой залы, прислонившись спиной к позолоченной колонне. Мимо в водовороте хрустящих кружев, батиста и атласа проплывали танцующие пары, длиннополые платья мели сверкающий сотнями свечей паркет, колыхался под тяжелыми веерами тягучий воздух. Он, Савка, подпирал колонну здесь. А напротив, в зеркалах отражался какой-то дородный барин в сюртуке, в жилетке с внушительно провисающей из кармана серебряной цепью брегета, при щегольских лакированных штиблетах. Напомаженные вихры его, некогда непослушные, развалило прямым пробором надвое, как снопы соломы. Нет, происходящее не было сном. Савка поминутно проверялся, незаметно ущипывая себя за различные части тела. Голова кружилась. То ли от осушенного залпом бокала игристого вина, то ли от калейдоскопа дурманящих ароматов, то ли от нахлынувших за последние дни событий.

Началось все с того, что купчиха в одночасье распродала все свое имущество. За неделю пустила с молотка и свечной заводик, и кузню, и дом, и разросшееся подворье с постройками, все подчистую обратила в ассигнации. Гадали антоновские купцы, уж не проигралась ли хозяйка в карты, иначе зачем менять курицу, несущую золотые яйца, на эти самые яйца? Сиди себе за чашкой кофею, собирай барыш, набивай кубышку.

С тяжелым сердцем ходил Савка. Думал, дадут ему сейчас расчет и из приказчиков придется ему снова в работники наниматься. Да и слушок прошел, будто собралась купчиха из Антоновки съезжать, и оттого еще пуще скребли на душе кошки. Но вышло все иначе. Как-то вызывает его Евдокия к себе, да и говорит, что завтра-де уезжает она в Нижний Новгород, и ему, Савке, предлагает быть при ней порученцем. И сроку на раздумье дает до утра. Такое смятение мыслей у Савки сделалось, что не может он и слова в ответ произнести, а только глядит в лицо Евдокии, а глаза у нее теплые-теплые, будто ночь на Ивана Купалу, и как-то само собой с ней ехать соглашается. Из родных-то у Савки только дед, он ему вместо матери с отцом. Выслушал он Савку и приговорил свое слово. Мол, синица в кулаке – оно вернее, чем журавль вдалеке. Сидел бы ты, Савка, дома, а не то сгубит, тебя купчиха эта, подведет, как пить дать, под монастырь. Всю ночь Савка не спал, ворочался с боку на бок. Уж решил было отказаться, да только как поутру ведьму эту увидал, будто оземь грянулся. Позабыл и страхи свои, и сомнения. Погрузили купчихино имущество в карету, и тронулись, перекрестившись, в путь. Все смотрел Савка в окно. Уже когда скрылась из виду последняя околица, смахнул он из глаза соринку да только и прошептал:

— Видно прав дед… Ох, сгубишь ты меня, чую…

Долго ехали. Постоялым дворам и трактирам Савка и счет потерял. А только выезжали из Антоновки еще на полозьях, а в Нижний прикатили уже на ободах – весна выдалась в этот год поспешная и ярая. Правда, "прикатили" – только слово одно. Дороги раскисли в такой ад непролазный, где ни пешему, ни конному пути нет. Доползли кое-как, на русском слове да на Божьем гневе.

Остановиться Евдокия пожелала в гостинице. Велела вознице что-нибудь сыскать поприличней, но чтобы без лишних трат.

— Сейчас-то, поди, все дешево будет, — подмигнул тот, — то ли дело перед ялмаркой… Такие цены ломят, что без портов не вдруг остаться!

Пока петляли по улицам, все вертел Савка головой, дивился, до чего громадный город. Дома стоят сплошной стеной, друг на дружку налазят, и все больше со вторым поверхом, где так прилепленным, а где на подпорах. А как выехали на реку Оку, так у Савки и вовсе дыхание сбилось. Раскинулся впереди белокаменный город во всей своей красе, словно сказочный Буян из моря вырос. Дворцы огромные, один другого краше, и все ровными рядами. Церквы куполами золотыми сверкают, башни да колокольни шпилями облака рвут, а посреди таких исполинских размеров выстроен домина, что день внутри плутать будешь и наружу не выберешься. Тут еще прояснилось небо, мазнуло провеснелой лазурью по виднокраю и солнце выблеснуло. Загорелись божьей искрой кресты, стекла да крыши медные бликами заиграли. Не выдержал Савка, выронил слезу.