Сборник - Фантастика 2009: Выпуск 2. Змеи Хроноса

Впрочем, это не значит, что кроме Мэла у неё никого не было.

Из всех плохих парней, украшавших собой жизнь Эми за эти восемь лет, самым плохим был, бесспорно, Рон Коллинз. Он был ошеломляюще, бесподобно, неприлично красив – все предыдущие подружки бросали его, не вынеся конкуренции, которую он являл, затмевая их собой на любой вечеринке. Эми подобными комплексами не страдала, поскольку никогда не считала себя привлекательной. Профессиональный макияж, причёска за тысячу долларов и эксклюзивная одежда отнюдь не от «Пейдженси и Картер» дела не меняли: в душе она как была, так и осталась маленькой жалкой Эми Завацки, знавшей своё место. Рон почуял это тонким нюхом самовлюблённого самца, ищущего не партнёршу, а зеркало для отражения своего эго. Эми к тому же была богата, а Рон, формально занимавшийся страховым делом в фирме своего папаши, виртуозно умел прожигать деньги в казино и на скачках; словом, можно сказать, они нашли друг друга. В первый раз он избил её после семи недель знакомства – за то, что она якобы слишком язвительно высмеяла его причёску во время какой-то вечеринки. Он и правда выглядел глупо, зализав свои роскошные чёрные кудри к черепу, длинному и вытянутому, как страусиное яйцо. Эми говорила ему об этом ещё дома, но он не слушал, а потом на вечеринке она выпила лишнего и… Словом, в тот раз обошлось только парой синяков, в том числе солидным фингалом, который она неделю прятала за тёмными очками, оправдываясь приступом куриной слепоты. Рон ползал у неё в ногах и просил прощения. Так поступали почти все её парни – с тех пор, как она перестала быть Эми и стала Эмили, конечно. Робби Флеккет никогда так не поступал.

Второй раз она получила за то, что не позвала его к телефону, не захотев будить после особенно бурной ночи, в результате чего он пропустил какой-то важный звонок. Хуже всего в Роне было то, что он любил бить по лицу – в тот раз синяками дело не обошлось, он разбил ей скулу и сломал челюсть, так что потребовалась пластическая операция, после которой Эми всерьёз задумалась о том, не слишком ли плох этот плохой парень даже для неё. Пока она размышляла над этим вопросом, Рон времени не терял и сломал ей три ребра, лучевую кость и ключицу. Глен, навестивший Эми в больнице, сказал, что она должна заявить в полицию, а главное – дать пинка под зад этому долбаному ублюдку, в конце концов. Эми знала, что он прав, конечно же, именно так ей и следовало поступить. Но в ней было для этого слишком мало решимости, слишком мало уверенности в себе и воли. Все они, казалось, до остатка ушли в тот единственный вечер, когда она разом покончила с работой, где её домогался босс, и со своим парнем, который бил её не так сильно, как Рон, но пугал её ещё больше Рона. Теперь, оглядываясь назад, она часто вспоминала тот вечер с тихим удивлением, не слишком веря, что всё это на самом деле было с ней. То, что она делала тогда, и красно-жёлтый шарфик, и тетрадь в такой же красно-жёлтой обложке, хранившаяся сейчас в несгораемом сейфе в её манхэттенской квартире, – всё это было так странно, и так… так не с ней.

Вернувшись из больницы домой и не обнаружив вещей Рона, Эми кое-как доковыляла до сейфа и, набрав двенадцатизначный код, который знала наизусть, вынула из тёмного зева хранилища ту самую тетрадь. В ней было исписано меньше трети, и основная масса записей приходилась на первый год. С тех пор Эми писала редко и никогда – по мелочам, как сильно бы ей ни хотелось горячего молока и булочек с маком. Нет, она до сих пор не верила… верила, что не верит, будто всё это правда, а не самое удивительное совпадение, какое только можно представить. И всё же она вынула эту тетрадь, села с ней в кресло из крокодиловой кожи под торшером с шелковыми кистями ручного плетения и, взяв со стеклянного столика ручку «паркер», открыла дневник там, где остановилась. Последняя запись была датирована июнем прошлого года; тогда она встретила Мэла.

Правая рука Эми была в гипсе от запястья до плеча, но она могла писать левой – научилась, когда один из бывших дружков бросил её правым плечом на угол стола как раз во время рабочего цейтнота, когда она ежедневно рисовала очень много эскизов. Приобретённый навык пригодился – слова, которые она вывела на потускневших от времени розовых линейках, были почти ровными, а если и скакали немного, то определённо от того, что писала она левой рукой, а не потому, что не была уверена в правильности происходящего.

«Дорогой дневник, – писала Эмили Роуз, бывшая Эми Завацки, – я не попросила тебя об этом в тот самый первый вечер, когда Робби… словом, ты помнишь. Ты не то чтобы задолжал мне это, но теперь я уверена: я хочу, да, я мечтаю сегодня о том, чтобы Рон Коллинз сдо…»

Она вывела одну палочку в букве «х» и остановилась.

Она не знала почему и не смогла бы объяснить. Её левая рука, упирающаяся запястьем в столешницу, как будто застыла сама, словно золочёное перо ручки наткнулось на невидимую преграду. Эми неуклюже разжала пальцы, ручка вывалилась и, упав на пол, закатилась под кресло. Эми откинулась назад и прикрыла глаза здоровой рукой. Мягкий красноватый свет торшера слепил ей глаза, резал опущенные веки даже сквозь прижатые к ним пальцы. Эми била дрожь. Она никогда не просила у дневника ничьей смерти. У неё были враги; ей завидовали, её ненавидели за стремительный взлёт, которого она ничем не заслужила и для которого почти ничего не сделала. Многие наверняка хотели, чтобы сдохла она сама. Но Эми никому никогда не желала смерти – во всяком случае, не так сильно, как Рону в тот миг, когда взяла из сейфа дневник. Ей приходило в голову порой, что она может сделать кого-то несчастным (и даже больше) так же легко, как и счастливой – себя. Люк Грендл, к которому, несмотря на пришитый язык, так и не вернулось прежнее красноречие, был тому наглядным доказательством. Но Эми никогда не ощущала себя вправе отнимать жизнь… вот так. Она и без того отняла уже довольно жизней, разве нет? Ну разве же нет?..

Эми опустила руку и открыла глаза. Недописанная буква «х» жгла её взгляд так, словно клеймом отпечаталась на сетчатке. Эми скомкала только что исписанную страницу и потянула её на себя. Усилие отдалось болью в сломанной руке, но Эми лишь стиснула зубы крепче – и рванула. На какой-то жуткий миг ей показалось, что страницу не удастся вырвать, что это как пытаться оторвать руку живому человеку, который отчаянно, бешено сопротивляется надругательству. Но потом раздался треск, оглушительнее и страшнее которого Эми не слышала никогда, даже когда голова велосипедиста, заплатившего жизнью за её работу в кафе «Солнечные часы», встретилась с асфальтом. А в следующий миг она откинулась на спинку дивана, тяжко дыша и судорожно стискивая в кулаке вырванную страницу с желанием, не дописанным до конца.