Вероника Рот - Эллигент

В комнату заходит Калеб. На его рубашке темнеет пятно от соуса, но он вроде бы ничего не замечает. В его взгляде есть некое «интеллектуальное обаяние». На минуту мне становится любопытно, что такого он успел разведать.

– Привет, – говорит Калеб и направляется ко мне, но тормозит на полпути.

Прикрываю экран планшета ладонью и молча смотрю на брата.

– Ты что, вообще не собираешься со мной общаться? – ворчит он.

– Если она начнет это делать, я умру от шока, – ледяным тоном отчеканивает Кристина.

Я отворачиваюсь. Как же мне иногда хочется обо всем забыть, вернуться к тому времени, когда мы не выбрали еще себе фракции.

20. Тобиас

– Не надеялась, что увижу тебя, – произносит Нита.

Она ведет меня за собой, и я замечаю татуировку, выглядывающую из-под ворота ее рубашки, но не могу разобрать изображения.

– Здесь тоже делают тату? – спрашиваю я.

– Кое-кто, – отвечает она. – У меня на спине – разбитое стекло, – и она умолкает, словно решает, стоит ли делиться со мной чем-то личным. – Я сделала ее потому, что это имеет отношение к повреждениям. Шутка своего рода.

Опять слово «повреждение», которое постоянно вспыхивает и затухает в моей голове после того генетического теста. А шутка – совсем не смешная даже для самой Ниты. Она выплюнула объяснение так, будто у нее стало горько во рту.

Мы шагаем по одному из кафельных коридоров, почти пустому в самом конце рабочего дня, затем спускаемся по лестнице. Синие, зеленые, фиолетовые и красные огни пляшут на стенах, их цвета меняются ежесекундно. Туннель на выходе широк и темен, и только странные огоньки освещают нам путь. Плитка совсем старая, даже через подошвы я чувствую, насколько она выщерблена и грязна.

– Эта часть аэропорта была полностью переделана и расширена, когда они перебрались сюда, – поясняет Нита. – После Войны за Чистоту лаборатории находились глубоко в подвалах, чтобы сохранить их в случае нападения на Бюро. Теперь здесь появляется только обслуживающий персонал.

– Значит, мы должны встретиться с кем-то из них?

Она кивает.

– Работа в обслуживании – это нечто. Почти все мы «ГП» – генетически поврежденные, результаты неудачных экспериментов в городах или их потомки. Есть и здоровые, вытащенные оттуда, как мать Трис. Правда, у нас нет ее генетического преимущества. А ученые и руководство являются «ГЧ» – генетически чистыми, они – потомки тех, кто никогда не подвергался модификации. Имеются, конечно, исключения, но их мало, я всех могу пересчитать по пальцам.

Я собираюсь спросить, зачем нужно подобное строгое разделение, но, чуть подумав, догадываюсь сам. «ГЧ» выросли в замкнутом сообществе, занятом наблюдениями и изучениями. А «ГП» сами родились в экспериментальных городах и явились результатом смены многих поколений тамошних жителей, чья единственная цель заключалась лишь в том, чтобы дать потомство. Разумеется, тут учитывались и знания и квалификация, но, по-моему, любая система, которая не дает возможности развиваться необразованным людям, вряд ли может быть справедливой.

– Твоя девушка права, – продолжает Нита. – Ты остался прежним, но теперь имеешь более ясное представление о своих возможностях. На самом деле, рамки есть даже у ГЧ.

– Получается, для всего установлены заборы? Для сострадания? Для совести? Откуда у вас обеих такая уверенность во мне?

Глаза Ниты ощупывают меня, но она ничего не отвечает.

– Смешно, – заявляю я. – Как вы или они можете определить границы моих возможностей?

– Так устроен мир, Тобиас, – говорит Нита. – Это просто генетика.

– Ложь, – возражаю я. – Существует нечто большее.

Я чувствую, что мне надо бежать обратно к своим. Гнев бурлит внутри меня, и мне становится жарко, хотя я не уверен, на кого именно я злюсь. На Ниту, которая полагает, что она ограниченна, или на тех, кто убедил ее в этом. А может, вообще на всех.

Мы достигаем конца туннеля, и Нита толкает плечом тяжелую дверь. За ней – шум и какое-то мельтешение. В комнате, куда мы попали, развешаны гирлянды маленьких, но ярких лампочек. Кажется, будто под потолком сплетена светящаяся паутина. Угол занимает деревянная стойка с бутылками и стаканами. Слева от нее – столы и стулья, а справа стоят люди с музыкальными инструментами. Я буквально оглушен, но единственные инструменты, которые я могу узнать, исходя из опыта своего недолгого пребывания во фракции Товарищества, – это гитары и барабаны.

Все разом оглядываются, и я чувствую себя так, будто на меня направили прожектор. Сперва мне ничего не удается разобрать в какофонии музыки и криков, но потом я привыкаю к гаму и различаю голос Ниты:

– Хочешь чего-нибудь выпить?

Только я собираюсь ей ответить, как в комнату врывается кто-то еще. Он невысок, а футболка на нем на пару размеров больше, чем требуется. Вбежавший машет музыкантам. Те замолкают, и в наступившей тишине он кричит:

– Сейчас будет вынесен приговор.

Половина присутствующих вскакивает и бросается к двери. Нита хмуро морщит лоб.

– Кому приговор-то? – спрашиваю я.

– Маркусу.

И я кидаюсь за остальными.

Несусь по туннелю, лавируя между людьми, иногда отпихивая их с моего пути. Нита бежит по пятам за мной и зовет меня по имени. Я не могу остановиться. Я – сам по себе, и мне плевать на Резиденцию. Кроме того, я всегда был хорошим бегуном.

Я перепрыгиваю через три ступеньки, хватаясь за перила, чтобы не упасть. Сам не знаю, что именно я стремлюсь узнать: что они признают Маркуса виновным? Или что они оправдают его? Чего я, собственно, хочу – его смерти или милосердия Эвелин? Не понимаю. Похоже, оба исхода для меня равнозначны. Не все ли равно, что я увижу – настоящего злобного Маркуса либо его благородную маску? Или неподдельную ярость Эвелин?

Я не помню, где находится диспетчерская. Но я отчаянно проталкиваюсь вперед, и вот они, мои родители, на доброй половине мониторов. Толпа, перешептываясь, расступается передо мной, рядом остается лишь Нита, я слышу ее тяжелое дыхание.

Кто-то прибавляет звук, и мы сквозь треск слышим их голоса. Они искажены микрофонами, но я узнаю интонации и тембр отца. Я почти могу предсказать его слова еще до того, как он произнесет их.

– Куда нам торопиться? – усмехается он. – Разве ты не жаждешь насладиться своим триумфом?

Я напрягаюсь. Это – не тот человек, которого все знают как моего отца, терпеливого, спокойного лидера альтруистов. Здесь – не Маркус, никогда никому не желающий зла, в особенности своим собственным жене или сыну. На мониторах – тот, кто с наслаждением вытаскивал свой ремень из брючных петель, оборачивал его вокруг костяшек пальцев, и один вид Маркуса возвращает меня в комнату страха, превращая в забитого ребенка.