Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха. - Волков Сергей Юрьевич

— Я буду ждать тебя! Всегда-всегда! Любимый, Темочка… Скажи что-нибудь! Ну, скажи!

Я молча убираю ее руки со своей шеи. Надя отходит в сторону, комкая в руках варежки. У нее мокрое лицо. Мать с укоризной глядит на меня.

— Нехорошо, сынок. Мы за столько километров ехали к тебе…

— Не надо, мама…

Мы обнимаемся. Я обещаю сразу же написать, как попаду в новую часть. В самый последний момент мать спохватывается.

— Ох, совсем забыла! Ты же талисман свой оставил! Вот, я тебе привезла.

И она вкладывает мне в руку фигурку из серебристого металла. Ледяная молния пронзает все тело, пальцы против воли крепко сжимаются.

Что же ты наделала, мама?..

Глава четырнадцатая

«И вновь продолжается бой!»

Народная мудрость гласит: утро вечера мудренее. Народ ошибаться не может, он свой опыт накапливал веками. Да что там веками — тысячелетиями!

Но в моем случае утро следующего после присяги дня оказывается не мудрым и даже не умным, а каким-то… в общем, наперекосячным. Ночью я спал плохо. Это был не столько сон, сколько полудрема, тяжелая, полная мыслей и образов. С одной стороны мне очень хотелось избавиться от коня, привезенного матерью, с другой я ясно понял — теперь моя жизнь окончательно повязана с серебряной фигуркой. Я повесил ее на шею, привязав тройным узлом на прочную капроновую нить.

Ну, а главное — нужно было как-то устраивать свое армейское будущее. На утреннем построении нам зачитали очередность отправки в части и обозначили направления. Я вместе со Смирновым и Ухтомовым поеду на запад. Скорее всего, в Прибалтику, там, как говорят сержанты, есть десантная дивизия. Прибалтика — это конечно, хорошо, точнее, лучше, чем Кяхта, но у меня-то совсем другие планы. И после построения я решаю все же поговорить с командиром нашего учебного батальона майором Грачевым.

Это только звучит просто и понятно: «поговорить». Гражданский человек вообще не поймет, в чем тут закавыка. А по уставу общение с вышестоящим начальством строго регламентировано. Рядовой обязан подать рапорт по команде, своему непосредственному командиру, то бишь сержанту, тот после одобрения передает рапорт дальше, командиру подразделения, тот — еще дальше, и так до самой последней инстанции. Эта армейская бюрократическая цепочка может оказаться весьма длинной и продолжительной. У меня же времени нет совсем — в течение ближайших дней нас начнут отправлять к новым местам службы.

Вообще в армии солдат в одиночку по территории части ходить не должен. Только группой, только строем. Или, если, скажем, бойцу нужно в санчасть или еще куда, то его сопровождает сержант, а то и прапорщик. Конечно, бывают и крайние случаи: один офицер отправил своего подчиненного с поручением к другому офицеру. При таком раскладе солдат обязан двигаться бегом, чтобы выполнить приказ как можно быстрее и вернуться к своим служебным обязанностям.

Вот именно таким порученцем я и прикидываюсь. В роте меня хватиться не должны — карантин закончился, занятий у нас нет, мои сослуживцы слоняются по казарме, собирают вещи, ожидая сопровождающих для, говоря армейским языком, «убытия» в новые части. Мое исчезновение остается незамеченным. Я бегу в штаб. В настоящий момент я — нарушитель устава. Но мне сейчас на это обстоятельство глубоко плевать. После месяца умиротворенной жизни кровь во мне вновь бурлит, нервы дрожат, как струны, а мускулы напряжены как натянутая тетива.

То, что фигурка вернулась ко мне — конечно же, не случайно. Это — знак, воля провидения, как писали в старинных романах. Перст судьбы. От судьбы не уйти — теперь для меня это так же очевидно, как то, что солнце встает на востоке, а садится на западе.

Над частью гремит музыка. Уложенный на газонах в ровные прямоугольники снег блестит на ярком зимнем солнце. Иосиф Кобзон в сопровождении оркестра жизнеутверждающе ревет:

Я врываюсь в штаб, небрежно козыряю дежурному, коротко бросаю:

— К командиру части!

Сонный сержант из взвода обеспечения кричит мне вслед:

— Нет его! В дивизию поехал!

Я уже на лестнице. Приходится останавливаться. Вот это номер! Весь мой план летит к чертям. Хотя… В сущности, какая разница, с кем мне говорить — с Грачевым или его заместителем?

Спрашиваю у дежурного:

— А начальник штаба?

Сержант поправляет красную повязку с белыми буквами и неторопливо кивает:

— Капитан Пепеляев у себя. А тебе чего надо-то?

Машу рукой — мол, некогда — и бегу вверх по лестнице. В конце концов, так даже лучше. Наверняка распределением солдат занимается именно начальник штаба учебного батальона.

Лишь одно обстоятельство несколько портит мне настроение. Капитана Пепеляева у нас не любят. Точнее, не то чтобы не любят, он не девка, а прямо-таки ненавидят. И прозвище у него соответствующее — Хорек. Въедливый, придирчивый, вечно всем недовольный капитан — настоящая гроза батальона. Наряды вне очереди он раздает направо и налево, щедрой, что называется, рукой. У Пепеляева есть несколько любимых фраз, которые мы все знаем наизусть: «Солдат без работы — это преступление», «Строевая подготовка закаляет характер», «В Уставе все написано» и «Отставить «как лучше». Делайте, как положено».

На секунду я замираю перед дверью с табличкой «Начальник штаба учебного батальона», собираясь с духом. Впрочем, чего там собираться. Стучусь. Слышу недовольный голос Пепеляева:

— Войдите!

Теперь главное — действовать согласно Уставу. Четко печатая шаг, вхожу в кабинет, вскидываю руку к берету.

— Товарищ капитан, рядовой Новиков!

— Что вам, рядовой? — Пепеляев настороженно смотрит на меня из-под кустистых черных бровей. В общем-то он мужик представительный, крупный; бабам такие нравятся. Но есть у капитана одна червоточинка: подбородок подгулял. Ему бы челюсть пошире да помощнее. Но природа наградила Пепеляева крохотным подбородочком, похожим на фигу и от этого лицо начальника штаба выглядит каким-то недоделанным. Он и в самом деле похож на хорька, здорового такого, перекаченного, карикатурного хорька.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться!

— Обращайтесь, — милостиво разрешает Пепеляев, задумчиво перекладывая какие-то бумаги на своем рабочем столе. За окном надрывается Кобзон.

— Прошу вас рассмотреть мое личное дело на предмет перевода в подходящее мне по статусу подразделение! — выпаливаю я единых духом и запоздало думаю — хреново сформулировал! Не так надо было…

— Что-о-о?! — вскидывает голову Пепеляев. — Я не ослышался?

Ну, все, теперь отступать некуда — позади… Ничего там нет, позади. Все у меня впереди! Расклад простой: пан или пропал.

— Никак нет, товарищ капитан, не ослышались. Дело в том…

— Фамилия! — Пепеляев вскакивает, бьет кулачищем по столу. — Как фамилия, солдат?

Стараюсь говорить как можно спокойнее.

— Рядовой Новиков, я уже докладывал. Первая учебная рота. Понимаете, я…

— Отставить! Почему явились, минуя положенный регламент? Солдат, в Уставе все написано!

— У меня крайние обстоятельства! — это я выдаю уже почти в отчаянии.

— Какие могут быть обстоятельства, превалирующие над Уставом? — совершенно искренне спрашивает Пепеляев.

— Я — мастер спорта по стрельбе. В личном деле есть справка. Мне положено служить в спортивной роте…

— А-а, вот в чем дело! — недобро усмехается капитан. — Легкой службы захотел? Ну-ка, ну-ка…

Он встает, идет к шкафу, открывает дверцу и, бормоча себе под нос что-то про маменькиных сынков и уклонистов, начинает искать мое личное дело. Отыскав серую папку, возвращается за стол. Я жду.

— Что тут у нас? — листая папку, продолжает бормотать Пепеляев. — Характеристика… Та-а-ак! Чудесно, просто чудесно, рядовой Новиков! Да ты, оказывается, исключен из комсомола! Отчислен из Казанского университета! Из университета, где Ленин учился! Драки, дебоши, фарцовка… Как же это я проглядел-то, а?