В чертогах марсианских королей - Джон Варли
Была и приятная пара из Санта-Фе, ставшая кем-то вроде посредника между Келлером и их юристом. У них был девятилетний мальчик, бесконечно болтавший с другими детьми на амслене. Они приезжали раз в две недели и оставались на пару дней, напитываясь солнышком и каждый вечер участвуя в Общении. Они разговаривали с запинками на стенографии и оказали мне любезность, не разговаривая со мной вслух.
Время от времени сюда заглядывали индейцы. Их поведение было почти агрессивно‑шовинистичным. Они всегда оставались одетыми в джинсы и сапоги. Но было очевидно, что они уважают этих людей, хотя и считают их странными. С коммуной у них были деловые отношения. Эти навахо увозили на грузовике продукцию, ежедневно доставляемую к воротам, продавали ее и брали себе процент от выручки. Местные садились с ними и общались на языке жестов через ладони. Пинк сказала, что во всех делах индейцы безукоризненно честны.
И примерно раз в неделю взрослые выходили на поле и ***вали.
Общение на стенографии и языке тела получалось у меня все лучше и лучше. Я пробыл здесь уже пять месяцев, и зима подходила к концу. Я пока не изучал свои желания и не задумывался всерьез, что хочу делать с остатком своей жизни. Полагаю, привычка дрейфовать по жизни слишком во мне укоренилась. Я находился здесь и соответственно складу характера был не в состоянии решить: то ли уходить, то ли повернуться лицом к проблеме, если захочу остаться очень надолго.
Потом я получил толчок.
Долгое время я думал, что это как-то связано с экономической ситуацией в стране. В Келлере знали о событиях во внешнем мире. И знали, что изоляция и игнорирование проблем, от которых можно было легко отмахнуться, как от не имеющих к ним отношения, – это опасный курс. Поэтому они выписывали «Нью-Йорк таймс», отпечатанную методом Брайля, и почти все газету читали. У них имелся телевизор, включаемый примерно раз в месяц. Дети смотрели его и переводили для родителей.
Поэтому я был в курсе, что не-депрессия медленно переходит в более нормальную инфляционную спираль. Открывались рабочие места, в экономике стали циркулировать деньги.
И когда я вскоре после таких новостей вновь оказался во внешнем мире, то решил, что причина заключалась в них.
Реальная же причина была сложнее. Она имела отношение к снятию лукового слоя стенографии и обнаружению под ним нового слоя.
Язык жестов я выучил за несколько легких уроков. Потом узнал о существовании стенографии и языка тела и насколько труднее будет ими овладеть.
За пять месяцев постоянного погружения, а это единственный способ выучить язык, я достиг в стенографии уровня ребенка пяти или шести лет. Я знал, что со временем смогу ее освоить. Другое дело – язык тела. Тут продвижение нельзя измерить столь же легко. Это был изменчивый и очень межличностный язык, который развивался в соответствии с личностью, временем и настроением. Но я учился.
А потом я узнал о Касании. Это лучший вариант, как описать это одним английским существительным. То, чем они называли этот язык четвертого уровня, менялось изо дня в день, как я попробую объяснить.
Впервые я о нем узнал, когда попытался увидеться с Джанет Рейлли. Я теперь знал историю Келлера, и Джанет очень заметно фигурировала во всех рассказах. Я был знаком в Келлере со всеми, но нигде не смог ее найти. Я всех знал по именам, таким, как Шрам, Женщина-без-переднего-зуба или Мужчина-с-вьющимися-волосами. Эти имена на амслене я дал им сам, и все они приняли их без вопросов. Своими «мирскими» именами они в коммуне не пользовались. Они для них ничего не значили, потому что ни о чем не говорили и ничего не описывали.
Поначалу я предполагал, что из-за несовершенного знания стенографии не в состоянии ясно задать правильный вопрос о Джанет Рейлли. Потом понял, что мне не отвечают сознательно. Я увидел причину, одобрил ее и больше об этом не думал. Имя Джанет Рейлли описывало, кем она была во внешнем мире, а одним из первоначальных условий Джанет, выдвинутых для продвижения самой идеи общины, стало то, что она не будет в ней особенной. Она растворилась в группе и исчезла. Не хотела быть найденной. Хорошо.
Но, задавая этот вопрос, я узнал, что у каждого члена коммуны вообще нет конкретного имени. Что у Пинк, например, не менее ста пятнадцати имен, по одному от каждого члена коммуны. Каждое из них было контекстуальным, описывающим историю отношений Пинк с конкретным человеком. Мои простые имена, основанные на физических описаниях, были восприняты как имена, которые дает людям ребенок. Дети еще не умеют проникать под внешние слои и используют имена, говорящие о себе, их жизни и отношениях с другими.
Еще больше запутывало то, что имена изо дня в день менялись. Это был мой первый намек на Касание, и он меня испугал. Это был вопрос пермутаций, преобразований. Уже первое простое расширение проблемы означало, что в обращении находится не менее тринадцати тысяч имен, причем они не останутся постоянными, и я не смогу их выучить и запомнить. Например, если Пинк говорит со мной о Лысом, она будет использовать его Касательное имя, модифицированное тем фактом, что она разговаривает со мной, а не с Коротышкой.
Затем передо мной раскрылась бездна того, что я пропускаю, и от страха высоты у меня внезапно перехватило дыхание.
На Касании они разговаривали друг с другом. Это был невероятный сплав всех трех способов общения, которые я освоил, и главное заключалось в том, что он никогда не оставался неизменным. Я мог слушать, как они разговаривают со мной на стенографии, которая была реальной основой Касания, и сознавать, какие потоки Касания текут прямо под поверхностью.
Это был язык изобретения языков. Каждый говорил на своем диалекте, потому что каждый говорил на отличающемся инструменте: другое тело и другой жизненный опыт. И его модифицировало что угодно. Он не мог стоять на месте.
Они могли сидеть на Общении и изобретать за вечер целый блок откликов на Касании – идиоматических, личных, полностью обнаженных в своей честности. И использовали его только как
