Беатриче кота Брамбиллы (сборник) (СИ) - Слезкин Юрий Львович

Я перечитывал письмо это несколько раз и не верил своим глазам. Да, да, не могло быть никаких сомнений. Черным по белому было написано, что Сумов умер, что Су-мов застрелился. Тут было над чем поломать голову! Если он — этот весельчак, позитивист Сумов решил покончить с так, казалось бы, хорошо складывающейся жизнью, значит, было же что-нибудь такое, что могло его заставить решиться на это. И непременно что-нибудь серьезное, что-нибудь из ряда вон выходящее. Я перебрал в памяти все, что знал про Сумова, видел его большую крепкую фигуру, его широкое, красивое лицо, слышал его заразительный смех и все более недоумевал. Положительно ничего нельзя было придумать!

В Сумове было много неровностей характера; много, на первый взгляд, смешения благородного с неблагородным; много своих особых взглядов на людей и на жизнь, но одно, что было для всех ясно и не могло вызвать спора — это то, что он безусловно был удивительно выдержанным, трезвым и твердым человеком. И эта особенность его характера не могла вязаться с малодушным насилием над самим собою.

— Тут что-нибудь не так, — повторял я себе, в волнении расхаживая по комнате, — нет, нет, тут есть что-то такое, чего мы не знаем.

И опять я перебирал в памяти все, что знал о Сумове.

Самый странный, на мой взгляд, совершенно не вяжущийся с его общим обликом поступок был тот, о котором я уже говорил вам вначале. Спокойно, на глазах своих товарищей и многочисленной публики сжечь векселя не из простого желания пошутить, а с определенною целью обмануть заимодавца, это, как хотите, поступок не только дерзкий, но и низкий. Явный обман, тайное воровство? Так это должно казаться всякому постороннему человеку. Но тогда, я помню, мы все почти об этом не думали. Нас поражала смелость, с какою все это было сделано, то явное бравирование, на которое ни у одного из нас не достало бы духу. Все мы делали долги с обязательством отдать их с громадными процентами и почти никогда не отдавали их целиком, а то и вовсе не отдавали. Такие долги, не карточные, не товарищеские — шли у нас не в счет и нисколько не касались нашей чести. Тут очень сложная психология, но я думаю, тот, кто был истинно молод и, еще более, служил в каком-нибудь полку, поймет такое странное, казалось бы, деление долгов просто и долгов чести. Вот почему сущность, цель самого поступка Сумова не была противна нам. Его судил суд офицеров только потому, что способ избавиться от неприятного долга слишком уж бил в нос, слишком был явен и мог бросить тень на репутацию полка. Вот этот-то способ развязаться с долгом и служил предметом всеобщего удивления, о нем-то я думал сейчас, желая связать его с общей психологией Сумова, какою я ее себе представлял.

«Но хорошо, — продолжал я соображать, невольно заинтересовавшись ходом своей мысли, — этот его поступок хотя и кажется из ряда вон выходящим, но все-таки он более объясним, чем тот, который заставил его свести свои земные счеты. Человек, сумевший с таким хладнокровием, почти цинизмом выпутаться из трудного, безвыходного положения, в которое его мог поставить кредитор, предъявив векселя на несколько десятков тысяч, может ли такой человек почувствовать себя бессильным бороться с чем-нибудь еще более запутанным? Я думаю, что нет. А, однако, это случилось… это случилось, и Сумова уже нет более в живых…»

И тут невольно мне представилось бледное, неподвижное лицо Сумова, каким оно было в последние минуты нашей с ним последней встречи. Нет ли тут какой-нибудь причинной связи? Но в таком случае и сам черт ничего не разберет!

На этой фразе, произнесенной мною от досады вслух, прервал течение моих мыслей вошедший ко мне князь Станишевский.

— Mon Dieu, que c’est bête! — начал Станишевский любимою своею фразою. Но по тону, с каким он это сказал, я догадался, что он уже все знает и хочет говорить именно о смерти Сумова.

— Да, это ужасно, — подхватил я.

— И ужасно, и глупо, и все, что хочешь! — согласился князь, усаживаясь в кресло и закуривая папиросу. — Главное, глупо… Я вообще никогда не понимал, как можно se desesperer а се point![10] Всегда найдется разумный выход. Жизнь дает нам так много утешений… Кстати, ты слыхал — Моржилов женится! Тот самый Моржилов, у которого год назад умерла невеста и мы думали, что он сойдет с ума от горя… Живой пример — к моим словам…

Станишевский раскачивал красивой длинной ногой, затянутой в рейтузы, изящно сбрасывал пепел с папиросы и, наклоняя породистую белокурую голову чуть-чуть на левый бок, жмурился на свет лампы.

Я привык к его пустой болтовне, в которой было больше смеси языков, чем здравого смысла, но сегодня она раздражала меня. Я не понимал, как можно так легкомысленно относиться к таким часто необъяснимым поступкам, как самоубийство. Мне обидно было за умершего Сумова.

— Послушай, князь, — наконец, не выдержав, перебил я его плавную русско-польско-французскую речь, — ты, как видно, в одном из своих легкомысленных настроений и потому не можешь говорить серьезно. Брось, не тревожь бедного Сумова. Есть сюжеты более веселые.

Станишевский поднял голову и, увидав, что я не шучу, постарался придать своему лицу сосредоточенное выражение.

— Але, я вовсе не смеюсь, — протянул он, — все это ужасно грустно! Но согласись сам, когда человек стреляется без всяких видимых поводов, это кажется немного ridicule…

— Ничуть, — вспыхнул я, — вернее, тот, который не хочет или не умеет глубже взглянуть на вещи, понять, что есть поступки, хотя на первый взгляд и необъяснимые, но ничуть от этого не становящиеся глупыми, вернее, тот кажется ridicule![11] Впрочем, мы говорим на разных языках и ты извини меня за мою излишнюю горячность.

Князь дружески улыбнулся и встал с кресла.

— О, что ты, помилуй! — протянул он. — Але я совсем не здесь. Только ты взволнован сегодня и поэтому tu а perdu[12] свое чувство юмора. Не буду мешать тебе… До свиданья…

В передней, надевая шинель, он вдруг вспомнил..

— Ах, да! Тут у меня есть письмо Сумова к какой-то Анне Ивановне или Карповне. Его переслал мне вместе с известием о смерти Сумова князь Бородкин. Он пишет, что не отправил его почтой, так как думает, что можно у этой дамы разузнать о причинах самоубийства.

Он вынул из шинели толстый пакет с адресом, писанным рукою Николая: Завалки, Склянная улица, дом Дохоцького, Анне Андреевне Бой.

— Ну и что же? — спросил я, заинтересованный. Мне показалось, что, может быть, здесь скрывается нить для разгадки всего случившегося. — Почему ты не передал это письмо по назначению?

— Да мне все некогда было, а мой дурак не мог найти ее дома…

Я почувствовал, что начинаю опять волноваться от охвативших меня мыслей.

— Послушай, князь, отдай мне это письмо, — сказал я и сам улыбнулся своему молящему тону, — я снесу его сам. Это избавит тебя от хлопот, а мне доставит большое удовольствие. Ты понимаешь, любя Сумова…

— Ах, сделай одолжение, — перебил меня Станишевский. — Бери его, пожалуйста, и поступай с ним, как знаешь.

Никогда он не казался мне таким милым, как теперь. Все раздражение мое прошло и, запрятывая к себе письмо Сумова, я крепко пожал его руку.

— Au revoir, — крикнул мне уже с улицы князь, — забегай ко мне завтра и расскажи все, что узнал.

— Хорошо, хорошо, — ответил я и поспешил к себе в комнату.

Было еще только без четверти восемь. Нетерпение мое поскорее проникнуть в мучившую меня тайну было так велико, что одна мысль отложить свой визит к Б. до завтра представлялась мне совершенно невозможной. Разглядывая со всех сторон белый конверт, я невольно тянулся разорвать его и прочесть хранящееся в нем таинственное письмо. Но стыд быть нескромным и уважение к умершему товарищу удержали меня. Я начал быстро одеваться, все время стараясь себе представить, кем может быть эта Анна Андреевна, единственная, к которой обратился Сумов перед смертью. Меня не удивляло, что письмо его адресовано в наш город, так как <я> знал, что полк, в который его на время перевели, стоял до нас здесь же. Но меня интересовала адресатка. Мы — офицеры — давно уже знали всех более или менее приличных горожан и горожанок и нередко не только имена их, но и всю их жизнь; фамилия же Анны Андреевны была мне совершенно незнакома. Сумов жил здесь, его все помнили и любили; называли женщин, за которыми он ухаживал, но среди них никто не упоминал Анны Андреевны. Какая она из себя? Молодая или старая? Хорошенькая или дурнушка? Почему она прячется от всех и нигде ее не видно, если она молода, и почему никто ее не знает, если она стара и почтенна? А может быть, тут какая-нибудь романтическая история? Любовь к мещаночке, тайный брак?