Люциус Шепард - Сеньор Вольто

"ТЫ ВИДИШЬ? ДАЖЕ ЭТОТ МАЛЬЧИШКА БОЛЕЕ МУЖЧИНА ЧЕМ АУРЕЛИО УКЛЕС!"

Я не помню, кто сказал, что все объяснимо в терминах поведения маленького мальчика - думается, что замечание сделано относительно функционирования космоса, а не только о действиях человеческих существ, но, конечно, оно было вполне приложимо в тот момент ко мне. Вздорная ярость овладела мной и я протянул руки, намереваясь схватиться за клеммы, однако мальчишка шагнул между мной и Тито и потребовал пять лемпир.

Мой гнев был таким, что даже плата за привилегию получить удар током не отпугнула меня. Я вытащил несколько бумажек, швырнул мальчишке, потом отпихнул его в сторону и предстал перед Тито. Устрашенный выражением его лица, я заколебался. Со своим лицом, скрытым под соломенной шляпой, с батареей, привязанной к сбруе из металла и кожи, с кабелями, проходящими по его рукам и бесформенными черными клеммами, торчащими вместо ладоней, он выглядел воплощением тайной угрозы. Группа работяг окружила нас, придавая сцене ритуальную симметрию, и другие просачивались между ларьков, любопытствуя, как я думал, направленности оскорбления Тито. Среди них я узнал шефа тюрьмы, пожилой седовласой версии тех коренастых непривлекательных мужиков, что в этот самый момент пьянствовали на моей площадке. Презрение старика ко мне было особенно ядовитым, и я не смог заставить себя отступить от вызова Тито под его взглядом.

Я помню, что схватился за клеммы, услышал слабое шипение и жужжание напряжения, пока легкое покалывание электричества на моих ладонях превращалось в боль, и я так же помню, как боль становилась сильнее, в глазах все стало красным, поле зрения сузилось, оставив лишь нижнюю половину лица Тито, его зубы оскалены в улыбке, как если бы эта боль перетекала из его плоти в мою. Это чувство, эта боль - или какая-то неизвестная сила, для которой боль была побочным продуктом - оставляла тело Тито и входила в мое тело, усиленная тем, что его выражение становилось все более удивленным и ... - он, похоже, тоже осознавал смену ветра. Вскоре я мог слушать лишь звук гнусавого хныканья моей нервной системы, словно какое-то отчаявшееся насекомое попало в ловушку моего уха. Трясучие спазмы проплывали по моим рукам. Сердце взбрыкивалось и запиналось. Ладони горели огнем и пламя вонзалось мне в грудь, корежило кости. Я хотел отпустить клеммы, я хотел отпустить, и на мгновение мне показалось, что я смогу это сделать. Что подавило этот импульс, я не могу сказать. Частью упрямство. Упрямство и страх еще большего унижения. И все же в мое сопротивление был вовлечен и другой элемент, и посреди боли некий пузырь ясности мгновенно обволок меня, позволяя мне понять, что это мог быть за элемент. У меня было чувство, что я нахожусь под охраной, под какой-то защитой, и у меня также возникло впечатление, что я каким-то образом связан с защитной силой и поэтому гарантирован от возможности нанесения смертельного вреда. Потом ясность испарилась. Моя голова страшно затряслась, глаза, казалось, как сухие орехи болтаются в своих глазницах. Струйки дыма зазмеились между пальцами и осознание, что моя плоть начинает поджариваться, это последнее, что я помню.

x x x

Позвольте мне, леди и джентльмены, высказать тезис, намекающий, что не электричество изменило меня, а нет сомнения, что я изменился, ибо очнувшись в госпитале, с забинтованными обожженными руками, с пальцами красными, словно томаты, и намазанными мазями, я совсем не был, как можно было ожидать, обуреваем стыдом и раскаяньем от того, что произошло на блошином рынке, но, скорее, демонстрировал чрезмерное спокойствие и прагматическую оценку как самого события, так и моих проистекающих из него ранений... поэтому позвольте мне намекнуть, что электричество скорее открыло меня для изменения, что точный вольтаж, прошедший сквозь клеммы Тито, сделал так, что я стал доступным для некоего существа, возможно дьявольской природы, либо одного из тех загадочных созданий, которого собаки и наркоманы видят, когда поднимают головы от ступорозного созерцания таракана или пятна на полу или в углу потолка и тем самым видят продвижение по комнате некоей неосязаемой другими диковины. Разумеется возможно, что моя неестественная устойчивость разума была следствием сумасшествия или физического ущерба, однако я пришел к мысли, что ощущение единства, которое я получил, схватившись за клеммы, было свидетельством симбиотической связи или одержимости, потому что когда я вскоре после полуночи покинул госпиталь и пошел по городу, то, хотя я был основательно знаком с изрытыми мостовыми и маленькими магазинчиками, с неровным полумесяцем залива, с рядом хлипких баров, они одновременно казались мне новыми, а когда я подошел близко к моему отелю, с его формами, простыми, словно у детских кубиков, когда я вошел и увидел широту стойки бара из красного дерева с прямоугольным порталом на стене за ним, сквозь который я обычно видел залив, и площадку-палубу, где еще сидели и пили Эспиналь со своими дружками, я обнаружил все это странным и новым, как если бы разделял свое зрение с другой душой, душой с исключительной страстью к жизни, жадной видеть каждую подробность этой знакомой - и все же незнакомой - сцены.

Самое строгое доказательство моего тезиса было еще впереди. Я зашел в бар, налил себе водки, и, пока зачерпывал кубики льда, Эспиналь оттолкнул свой табурет и прошел мимо меня, не произнеся ни слова. Он встал, говорю я вам, и все-таки он не сдвинулся с места. Было похоже, что он разделился на двух Эспиналей, один из которых направился по коридору к квартире, где я жил со своей семьей. Хотя и озадаченный подобным феноменом, я более-менее быстро припустился за ним, отметив, что его фигура несколько тускнее и прозрачнее той, что осталась сидеть, какая-то цветная тень. Теневой Эспиналь постучал в дверь моей квартиры (стук был беззвучным) и был немедленно принят моей женой, одетой в тонкий пеньюар, что должно быть был недавней покупкой - она еще никогда не одевала его при мне. Мне было не ясно, чему я являюсь свидетелем, я сомневался как в том, что это значит, так и в том, не следствие ли это моего дезориентирующего столкновения с Сеньором Вольто. Я отказывался признавать очевидное, то что у Эспиналя с Мартой любовный роман. Подождав минуту, я открыл дверь и стал красться в главную спальню. На постели было две Марты, одна спала на боку, а другая - несколько менее материальная и совершенно нагая женская фигура - взгромоздилась на Эспиналя верхом, подчиняясь ленивым толчкам его бедер, закрыв глаза и лаская собственные груди. При всей их страсти, не слышалось никаких звуков дыхания или телесного контакта, однако вид настолько поглощенной Марты, даже всего лишь фантомной, раздирал мне душу. Я был убежден, что это была по меньшей мере тень неверности, отражение действительного события.