Елена Хаецкая - Монристы (полная версия)

– Мадлен, – сказала мне Наталья, – что бы мы делали без клуба?

– Не знаю, – ответила я. – Игрушечная жизнь. Но если я лишусь его, я, наверно, сойду с ума.

Школа надоедала ужасно, и только бесконечные бонапартистские разговоры с Натальей и наши дорогие одноклассники удерживали меня от желания надрывно завыть на лампы дневного света.

Как из тумана доносился голос учителя истории:

– …Мы разобрались об исключительном законе против социалистов, причины издания этого закона и что он из себя представляет…

Митька Теплов и его приятель димулео, объединившись в одну гангстерскую шайку, похитили мой портфель и стали выкладывать на пол его содержимое, приговаривая: «Сейте разумное, доброе, вечное».

Огромные старомодные ключи от нашей квартиры вызвали у них особый восторг, и они начали ими звенеть, делая при этом неописуемые рожи.

– Отдай ключи, – сказала я. – Святая пятница! Митька, отдай ключи!

Димулео толкнул Митьку и начал звенеть с удвоенной энергией. Я разозлилась и стала колоть его значком «Отличник санитарной подготовки». Димулео стал орать. Митька же весьма ловко изобразил из себя калеку, скорчился, затрясся мелкой дрожью и захрипел:

– Пода-ай фартинг! Подай фа-артинг! О манго!

Грязная лапа с черными ногтями и скрюченными пальцами тряслась у меня под носом. Я сказала грозно:

– Убери лапу!

– Подай фартинг!

– О манго! – зарычала я. – Уберешь ты лапу или нет?

Лапа исчезла. Я отвернулась, и тут меня деликатно постучали пальцем по плечу.

– Ну? – сказала я.

Эти два придурка валились друг на друга от смеха.

– Я – Дима, а он – Митя, – сквозь смех проговорил Димулео. Они тыкали друг в друга пальцами, и сквозь стоны доносилось только: «Я – Митя, а он – Дима…» Я не выдержала и расхохоталась.

На перемене Натали подошла ко мне и, глядя на часы, сказала, как всегда очень спокойно:

– Ну, Мадлен, прощай. Мой рабочий день на сегодня окончен.

Я проводила ее к выходу и понуро побрела обратно. В классе я застала Димулео и свою вторую подругу – Христину Хатковскую. Димулео стоял с мокрой тряпкой в руке и негромко, чеканно говорил по-немецки:

– По приказу командира дивизии «Мертвая голова» Хатковскую Христину Евгеньевну… расстрелять!

Потом он повернулся ко мне и дружески сказал:

– А сейчас я буду приводить приговор в исполнение.

С этими словами он запустил в Хатковскую тряпкой. Хатковская молча подошла к нему и выжала грязную тряпку ему на голову. Димулео четким офицерским жестом достал из кармана розовый платочек, вытер лицо и сказал спокойно:

– Я, конечно, за последствия не ручаюсь, но сейчас здесь появится труп!

Появлению трупа помешало появление военрука, майора Александра Ивановича, человека лысоватого и с железными зубами. Моя любовь к военному делу превратила его в мою музу, и я наводняла школу эпиграммами на Саню-Ваню.

Саня-Ваня строит нас во фрунт.

– Принять строевую стойку! – говорит Саня-Ваня. – Грудь вперед! Живот убрать! Руки чуть согнуть в локтях – и на бедра. Как вы стоите? Да, да, вы! Не оглядывайтесь, вы! Да! Где у вас руки? Я же сказал: на бедра. Вам что – показать, где у вас бедра?

Высокий хохот девчонок.

– Кру-гом! – говорит Саня-Ваня.

Мы с Хатковской поворачиваемся в разные стороны и стукаемся лбами.

– Отставить, – устало говорит Саня-Ваня.

И мы шеренгой идем в класс.

Но кончились занятия, прошли часы – и мы снова в клубе, среди ненормальных, публично объявивших себя бонапартистами. Мы снова среди них, и даже безнадежно изуродованная бонапартистами дверь швейной комнаты, где хранятся наши вещи и топится наша печка, нас не расстраивает.

Насколько можно было понять, кому-то понадобился мел, находившийся в швейной, а дверь была заперта. Поэтому сперва пытались открыть замок подручными средствами, а когда он окончательно сломался, выпилили небольшое окошко, в которое может пролезть человек.

Мы влезли в комнату и занялись печкой. Послышались французские выкрики, затем кто-то заорал:

– Согласно этИкету!

И в окошко всунулись ноги в серых рейтузах. За ногами последовало тело в синем свитере и растрепанная светлая голова. Лицо Луи де Липика победно сияло. В руке он держал несколько обмерзших прутиков, изображавших букет. Прутики пахли деревом и морозом. Липик вручил нам букет и, высунувшись в окошко, сказал:

– СебастьянИ!

– Ну, – сказал Франсуа из-за двери.

– Выломай дверь, а то нет никакой возможности сообщаться.

Послышались глухие удары.

– Герой, – сказал Липик. – Он опять ранен. Типично шпажная рана.

И Липик ткнул пальцем левой руки в ладонь правой.

Покрутившись возле печки и заглянув в пяльцы к Наталье, которая флегматически вышивала гладью джинсовую тряпку, изображавшую скатерть, Липик исчез. До нас донесся его голос, орущий на весь клуб:

И кресты вышиваетПоследняя осеньПо истертому золотуНаших погон…

После паузы:

И кресты вышивает!!![1]

Дверь с грохотом падает на пол, и перед нами предстает Франсуа. У него усталый и счастливый вид победителя.

Франсуа подсаживается к печке и по нашей просьбе демонстрирует нам свою типично шпажную рану. Это синяя треугольная дырка, и обмотана она грязной тряпкой, которую он часто разматывает, разрешая всем желающим наслаждаться видом раны. У меня сжимается сердце, потому что я вспоминаю, что Франсуа убьют весной в Афганистане.

Я сидела и чинила синие мундиры, и было так грустно. Так хотелось, чтобы не кончалась эта зима, потому что я твердо верила, что вместе со снегом растает вся наша странная и чудесная жизнь среди треуголок, шпаг и французских маршей. Я чинила эти ужасные синие мундиры, и во мне складывались стихи.

Ночь молчала, и падал хлопьями снег,Желтый свет струился из маленьких окон,И Земля, задержав свой стремительный бег,Качнула в вечности боками широкими.

А за окнами смеялась веселая гитара,А за окнами в сверкающих пеной кубкахИграло вино, и в печках пылали пожары,И смеющиеся люди жали друг другу руки…

Ах, все у нас не так, и стены у нас облезлые, и бокалов никаких нет, и вино не играет, и печки ужасно дымят… Но что за печаль была нам в том, если наш неистребимый романтизм – вечная потребность юности – видит все это так, как в стихах, – и значит, так и есть…

Шпага, воткнутая в щель на полу, задрожала, и, тяжело ступая, вошел Сир. Его черный полушубок был в снегу. он обвел глазами нашу швейную, посмотрел на груду мундиров в углу, вздохнул и сказал:

– Там надо помочь… внизу… – И он указал на нашу совершенно лысую швабру.