Роберт Янг - Обетованная планета

После прочтения Нового Завета он почувствовал умиротворение, и гораздо большее, чем ему приходилось испытывать за весьма долгое время. Но умиротворение его было кратковременным. Весна, своим приходом, разрушила его. В этот год цветы на лугах были необычайно красивы, а такого синего неба Рестон не видел даже на Земле. Когда закончился период дождей, он стал отправляться на многодневные прогулки к подножью гор, иногда прихватив с собой Библию, отдаваясь на волю мыслей в этих своеобразных зеленых храмах, доходя иногда до высоких белоснежных склонов гор и удивляясь, отчего не взбирается на них, а обходит или даже вовсе уходит куда-нибудь подальше от них, все время ощущая при этом в глубине души причину, по которой медлит.

Лето только еще начиналось, когда он, возвращаясь из одного такого путешествия, первый раз увидел Елену совершенно одну.

В эту, вторую зиму, опять случилась эпидемия гриппа, но она оказалась не столь легкой, как первая. Был и один смертельный случай.

Елена Купревич стала в Нова Полска первой вдовой.

Рестон почти бессознательно постоянно думал о ней почти с самых похорон, и часто размышлял о нравах новой цивилизации, и о том, какой по местным нормам промежуток времени должен пройти, прежде чем осиротевшая жена сможет взглянуть на другого мужчину без боязни стать изгоем общества.

Елена все еще носила черное, когда он подошел к ней на одной из лужаек, примыкавших к деревне. Но она была хороша, и черное очень шло к молочной белизне ее овального лица, было под стать глянцевому отблеску ее темных волос. Елена была красивой женщиной, Рестон и при других обстоятельствах, бывало, раз-другой поглядывал на нее.

Она собирала зелень и выпрямилась, когда увидела, что он приближается.

- Рада видеть вас, пан Рестон, - застенчиво сказала она.

Ее стремление соблюсти формальность в обращении немного смутило его, хотя и не должно было. Никто из переселенцев никогда не обращался к нему по имени. Он улыбнулся ей. Он пытался придать своей улыбке теплоту, но знал наперед, что она была холодной. Ведь столько лет прошло с тех пор, когда ему доводилось улыбаться хорошенькой девушке.

- И я рад видеть вас, пани Купревич.

Сначала они поговорили о погоде, затем об урожае, а после этого оказалось, что обсуждать больше было нечего, и Рестон проводил ее до деревни. Он задержался у ступеней ее крыльца, не желая уходить так сразу. - Елена, - неожиданно произнес он, - мне хотелось бы вновь увидеть вас.

- Отче же нет, пан Рестон. Вы более чем просто желанный гость в моем... Всю весну я ждала, что вы зайдете ко мне, но когда вы так и не пришли, я поняла, что это, вероятно, потому, что вы еще не настроились, что вы не были полностью уверены в необходимости этого посещения.

Он в замешательстве посмотрел на нее. Он никогда раньше не договаривался о встрече ни с одной из польских девушек, но вполне обоснованно полагал, что обычно они не отвечают в такой слишком формализованной манере или столь почтительным тоном.

- Я хочу сказать, - пояснил он, - что мне хотелось бы увидеть вас вновь, потому что... - здесь он сбился со слов, - потому что вы мне нравитесь, потому что вы так красивы, потому что... - И тут его голос затих, потому что он увидел выражение, появившееся на ее лице.

Затем он неподвижно с недоумением смотрел, как она повернулась и скрылась в доме. Хлопнула дверь, а он еще долго стоял там, тупо глядя на безмолвные филенки и маленькие занавешенные окна.

Вся чудовищность общественного проступка, только что совершенного им, поставила его в тупик. И несомненно, что общество, даже такое благочестиво набожное и богобоязненное, как то, в котором оказался он, не могло требовать, чтобы вдовы оставались вдовами навечно. Но даже при условии, что дело было именно в этом, выражение, появившееся на лице Елены, все равно оставалось необъяснимым. Рестон мог бы понять удивление, или даже шок...

Но не ужас.

Вдобавок ко всему, в глазах крестьян он был чем-то из ряда вон выходящим. Был каким-то нелепым неудачником, даже уродом. Но почему?

Он медленно шел к своему дому, пытаясь понять, пытаясь, может быть первый раз за все время, увидеть себя таким, каким видели его переселенцы. Он шел мимо церкви и слышал редкие постукивания плотников и столяров, наводивших последние штрихи в ее убранстве. Ему вдруг стало любопытно, почему они построили ее рядом с домом единственного в деревне неверующего.

На кухне он сварил кофе и уселся у окна. Отсюда он мог видеть предгорья, зеленые, покато поднимавшиеся вверх, а за ними девственные белоснежные вершины.

Он оторвал глаза от вершин и взглянул вниз, на свои руки. Это были худые, слабые руки, очень чувствительные, от долгих занятий управлением многочисленными сложными устройствами многих кораблей, руки пилота, несомненно, отличавшиеся от рук крестьянина, точно так же, как отличался и он сам, но, в основе своей, по сути, такие же, как и у них.

Так каким же он был для них?

Ответ был очень простым: они видели в нем пилота. Но почему такое его восприятие воздействовало на их отношение к нему так, что они никогда не могли расслабиться в его присутствии, даже никогда не могли проявить к нему ни тепла, ни товарищества, или хотя бы обиды и возмущения, которые проявляли по отношению друг к другу? В конце концов, пилот был лишь человеческим существом. И не было никакой заслуги Рестона в том, что он спас их от гонений, как не было его заслуги и в том, что Нова Полска стала настоящей реальностью

Неожиданно он вспомнил "Книгу Исхода". Он встал, с ощущением недоверия отыскал экземпляр Библии, который позаимствовал у соседей еще во время зимы, и с возрастающим ужасом начал перечитывать.

Он устало присел на небольшом уступе. Над ним бесконечным недостижимым навесом темнело небо.

Он посмотрел вниз, в долину, и увидел отдаленные мерцания слабых огней, которые символизировали теперь его судьбу. Но они символизировали и кое-что еще, нечто большее, чем просто судьбу: они символизировали своего рода тепло и надежность; они символизировали все человеческое, что было в Нова Полска. Сидя здесь на скальном уступе, в холоде горных вершин, он пришел к неизбежному осознанию, что ни один человек не может жить в одиночестве, и что его собственная тяга к переселенцам была так же велика, как и их к нему.

Затем он начал спускаться, делая это медленно, из-за усталости, а еще и потому, что от того неистовства, с которым он совершал подъем, у него были в кровь разодраны и разбиты руки. Было уже утро, когда он добрался до луговины, и солнце ярко сияло на кресте, поднимавшемся над церковью.