Юлия Зонис - Семеро из стручка

Остались их матери, отцы, жены, дети. Незавершенные дела. Неосуществленные планы. Несбывшиеся мечты и неудовлетворенные амбиции. Все, как и у других умерших, за одним исключением — ледяная пустыня под веками, а точнее, в экстрастриарной зоне зрительной коры. Психопомп снова снял очки, протер их полой халата и устало прикрыл глаза. Как бы ни кипел энтузиазмом молодой психиатр Лойсо Гвид, ничего не было понятно.

По воскресеньям они с матерью ходили в церковь, а потом на маленькое кладбище за церковью — навестить могилу отца. Отец был убежденным католиком. Мать посещала службу скорее по привычке, а сын — из уважения к матери. Не прислушиваясь к словам ксендза, он, сощурив больные глаза, смотрел, как косые солнечные лучи расщепляются в витражных окнах. По каменным плитам пола скользили цветные пятна. Святая на витраже смотрела снизу вверх на высокого старца с посохом. И статуи, конечно, здесь были барельефы и статуи. Святое семейство. Снятие с креста. И дальше, там, за кафедрой и спиной ксендза, мраморное распятие.

Тот, кого в институте знали под кличкой Психопомп, смотрел на распятого человека и думал о жертвенности. О том, что этот вот тоже пожертвовал всем ради высоких идеалов, если говорить языком Аойсо. Мелькнула шальная мысль: а вдруг и он был репликой с вшитым блоком «пассионарности»? Мелькнула, окрасив щеки стыдливым румянцем, заставив неловко переступить на месте и покоситься сначала на мать, а затем на ксендза. В отличие от родителей нейротехник не верил в Бога, и все же мысль была настолько кощунственной, что невольно казалось — услышит и накажет. Детский страх наказания, который трудно изжить и во взрослые годы.

После службы они с матерью вышли на солнечный порог, миновали цветочные клумбы с рыжими флоксами и золотистыми тысячелистниками и зашагали по тихой аллее. Ветер шевелил листья рябин. Ягоды уже начинали наливаться красным. По словам матери, это были не совсем такие рябины, как у них на родине. У этих ягоды крупнее и красивее, но несъедобные, а из тех можно было варить вкусное варенье.

За низкой оградкой показалась могила отца. На камне высечено имя, Вацлав Пшельский, годы жизни, и простое фото смотрело из-за стекла.

Почти вся зарплата Пшельского-младшего уходила на содержание этой могилы. Кладбища давно стали виртуальными, а освободившуюся землю заняли супермаркеты и заправки.

Мать, как всегда, всплакнула, утерла слезы платком. Поменяла воду в горшках с бессмертниками, выдернула несколько пучков проросшей у камня сорной травы. Они с отцом прожили вместе сорок лет, и самым большим горем Агнешки Пшельской было то, что ее сын до сих пор не женат и бездетен.

Когда вернулись домой, мать пошла на кухню разогревать томатный суп. Сын устроился в кресле у стола и задумался о том, как он любит мать. Она единственная называла его Яриком, единственная знала, что светлый ежик волос и серо-прозрачные глаза за стеклами очков у него от отца, а тонкий хрящеватый нос — от нее. Только она старалась вникнуть во все сыновние дела и заботы и ни разу не упрекнула за то, что он, взрослый сорокалетний мужчина, все еще сидит у нее на шее. Но дело даже не в этом. Дело не в причине, не в том, что она что-то делает или не делает, а просто сын любит мать, а мать сына — и все тут.

— О чем размышляешь?

Оказывается, перед ним уже стояла тарелка с супом. На другой тарелке лежал нарезанный хлеб, рядом белела сметана в пластиковом стакане.

— Все о своих семерых?

Ярек, доктор Ярослав Пшельский, зачерпнул сметану ложкой и улыбнулся, потому что как раз сейчас — редкий случай — он думал о чем-то другом.

— Мама, я уже слышал твои теории.

Мадам Пшельская покачала головой. Мать следила за сыном бдительно, как коршун за цыпленком, пока он не размешал сметану и не отправил ложку супа в рот. Только услышав, что суп великолепен, как всегда, она удовлетворенно кивнула и присела на соседний стул.

— Ты зря не хочешь меня послушать, Ярик. Вам, молодым, кажется, что старики глупые…

Сын с трудом сдержал смешок — в свои сорок с лишним он и себя давно не считал молодым.

— …а старики памятливые. Вы бежите-бежите, тут-там, тяп-ляп, все лишь бы поскорее. Много чего не замечаете. А старикам ничего уже не осталось, кроме как замечать.

— Мама, — мягко сказал нейротехник, — я не сомневаюсь в твоей наблюдательности. Но если я скажу доктору Наварре, что в семерых впавших в кому пациентах умерла душа, боюсь, это станет моим последним днем в институте.

— Говорить не надо, — упрямо гнула свое женщина, — а мать послушать не помешает. Ты помнишь дядю Джорджа, что работал с отцом?

Ярослав кивнул. Он действительно помнил Джорджа, рослого, громкого, заросшего черным волосом мужчину, наполовину ирландца, наполовину итальянца. Смесь настолько взрывная, что так просто не забудешь.

— Так вот, у дяди Джорджа был брат-близнец, Майкл. Он работал монтажником на лунной базе, какая-то там закрытая стройка. И его придавило насмерть, давно, еще до того, как ты родился. Я помню тот вечер: Джордж к нам ворвался, на нем лица не было. Упал на стул, молчит, только дышит тяжело. Отец дал ему воды. Он выпил и говорит: «Беда с Майки».

Сын пожал плечами.

— Что ж тут такого? Понятно, если брат погиб, он переживал…

— А то, — торжествующе сказала Агнешка, сверкнув черными, совсем не похожими на сыновние глазами, — что позвонили ему только ночью. А вбежал он к нам в восемь вечера. И почувствовал еще раньше, сразу как того придавило. Близнецы потому что. У них одна душа на двоих. И эти твои реплики душу делят, потому как куда ей, душе, деваться?

Доктор Пшельский снова улыбнулся — но на сей раз уверенности в улыбке было меньше.

Когда остальные сотрудники расходились по домам и Психопомп оставался в лаборатории один, в голову начинали лезть странные мысли. Он пытался представить, как это было.

Репликам легче. Они, абсолютно уверенные в том, что прошли регулярную медицинскую проверку, отправлялись на далекие Европы, Ио и Вулканы строить лучшее будущее человечества. Но что с оригиналами? Каково это — продать свое сознание в рабство (в сексуальное рабство, непременно пошутил бы Лойсо). Это как вырвать у стоматолога зуб? Или продать отражение в зеркале? Или тень? Но человек, продавший тень или отражение, отличается от других — он не виден в зеркалах, его легко можно опознать в солнечный день. А эти? Как изменяет их заключенный с «Ай-Бионикс» контракт?

В одну из таких беспокойных ночей Психопомп залез в рабочий компьютер Гвида. Залез — сильно сказано, Лойсо никогда не прятал пароль. В сущности, он записал его на блокнотном листке и кнопкой прикрепил к стене, чтобы не забыть, потому как был чертовски рассеян. Триста названий снега явно не для Лойсо. Удивительно, что он помнил одно.