Сергей Смирнов - Солнце для мертвых
Андрей расплатился с владельцем подвозивших его "Жигулей" на центральной площади города. Отсюда он двинулся в сторону рынка, подозрительно осматривая прохожих. Прохожих было немного, и никто из них не напоминал монстра из фильма.
Третьего из четверых знали под кличкой Прибор. Несмотря на молодость, он был уже достаточно опытным карманником и кличку свою получил за то, что для разрезания сумок и портфелей изобрел свое собственное приспособление, которое называл прибором. Прибор вышел из дома в одиннадцать. Через час начинался обеденный "час пик", а значит, и работа. Прибор работал в автобусах и троллейбусах, следовавших из центра в два отдаленных микрорайона. Это был самый выгодный маршрут, и достался он Прибору после серьезных разборок с прежними хозяевами. Сам Паша-Пахан должен был вмешаться, чтобы Прибору после несправедливого дележа не пришлось опасаться за свою жизнь. Прежние, Прибор знал, время от времени продолжали промышлять в его теперь уже законных владениях. Он позволял им. Живи сам - давай жить другим. Прибору было шестнадцать, а выглядел он как тринадцатилетний. Так и должен был выглядеть настоящий карманник-профессионал. К тому же, он был прирожденным артистом, и еще ни разу за семь лет своей карьеры не попадался. Друзья думали, что ему просто везет. Но он-то знал, что дело не в везении. Свое везение он сделал своими руками. В половине двенадцатого Прибор стоял на остановке возле ЦУМа, поджидая "свой" троллейбус. Народу было много, достаточно много, чтобы начать работать. Прибор пропустил два троллейбуса первый был слишком забит пассажирами, второй он не любил: в этом самом троллейбусе его однажды застукали. Кончилось все мирно: дали по шее и выкинули на следующей остановке. Прибор знал номера всех "своих" троллейбусов и автобусов и почти всех водителей. Многие знали и его. Это не означало, что они готовы были его заложить. И не означало, что он должен был отстегивать шоферюгам отступные. Просто город был не таким уж большим. Живи сам. Позволяй жить другим. Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая женщина вцепилась в него, когда он меньше всего этого ожидал, - и заголосила: - Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез? Никуда я не лез, - ответил Прибор, и это было святой правдой. Он еще только примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил, то ли просто какой-то алкаш решил стебануть себе на похмелье. В общем, баба завизжала дурным голосом. - Паскудник! Паскудник! Паскудник! Троллейбус, что интересно, не вмешивался. Вид у Прибора был невинным, как у агнца. Поняв, что никто за эту крикливую дуру заступаться не собирается, Прибор тихо и внятно ей шепнул: - Закрой пасть, жучка. Дамочка оторопела - не ожидала такого, видно, от скромного тихого мальчика. Но уже перед остановкой - Прибор собирался выйти от греха -снова вцепилась в него: - Ты где учишься, а? Ну-ка, скажи. Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а? Сейчас в милицию пойдем! Зря она это сказала. Потому что Прибор, пытаясь выйти в открытую дверь, никак не мог вырвать рукав куртки из ее цепких цыплячьих лапок. И с полуразворота, мгновенно выхватив из кармана свое острейшее приспособление, легонько чиркнул ее по лицу. Она захлебнулась потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь еще не брызнула из глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места - а Прибор тут же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности. Нет, не любил Прибор крикливых самодовольных дурочек. Не понимали они главного закона: живи и позволяй.
...Синее ослепительное солнце заливало город. Спектр его был чист и размыт, как акварель. От светящегося белого до глубокого ультрафиолета. Солнце мертвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире - вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мертвых - еще короче, чем век живых. Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место, глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой и только чувствуя непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто должен был тоже увидеть синее солнце. Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус наполовину опустел и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более, что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода, прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел сейчас - это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях, Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то сильная рука сжала его предплечье. Прибор обернулся. Увидел странное, будто затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться. - Ты чего, дядя? Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка - холодная, стальная, - не ослабевала.
- Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой? Все лица уже повернулись к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них. - Чего пристаешь? фальцетом сказал Прибор. - Совсем обнаглел!.. Голос был плачущим. И тут же некий ветеран - толстопузый и толстозадый - пробулькал на весь троллейбус: - Уже средь бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки. А после: - Отпусти мальчонку, педераст! Троллейбус заволновался. Хватка стала слабеть, но Прибор был еще настороже, сжимая в кармане другой рукой свое верное лезвие от опасной бритвы, спрятанное в кастетоподобном кольце из тяжелой черной пластмассы. Ему вдруг стало холодно. Холод от руки незнакомца проник сквозь куртку, так что занемело предплечье. Холод ударил в голову - как от ледяной воды в жаркий день. - Пусти, ну! - рванулся Прибор. Заскрипели двери. Прибор рванулся к выходу, одновременно полоснув лезвием по державшей его руке. По звуку он понял, что достал до кости. Но ни вскрика, ни крови не последовало. Незнакомец лишь слегка ослабил хватку, и тогда, остервенясь, Прибор несколько раз взмахнул лезвием, нажимая изо всех сил. И, почувствовав, наконец, свободу, с тяжело бьющимся сердцем, выпрыгнул из троллейбуса. Не оглянулся, хотя сзади послышался какой-то шум. Нырнул в проход между гаражами, пробежал по тропинке, миновал загаженный задний двор магазина, и остановился за кучей деревянной тары, почувствовав себя в безопасности. Взгляд его упал вниз. Он вдруг увидел безжизненную синеватую кисть, висевшую на его рукаве в смертельной хватке. Белая кость торчала из-под натянувшейся кожи. И - ни капли крови. Прибор вскрикнул и стал отрывать от себя чужую холодную руку. С трудом оторвал, едва не порвав рукав. Отбросил в снег. В ужасе взглянул на нее, будто ожидая, что она сейчас сама подползет к нему и вцепится в глотку, как в фильме. Но синяя кисть, скрюченная от усилия, по-хирургически точно отделенная от лучевой кости, безжизненно валялась в сугробе, напоминая восковую руку манекена. Прибор выругался. Воровато оглянулся по сторонам. Ничего подозрительного. Его замутило и чуть не вырвало. Он отвернулся от отрезанной руки (холодец хренов), втянул носом воздух. Кажется, полегчало. Надо идти. Он обогнул гору ящиков и столкнулся с незнакомцем. Лицо будто в паутине. Ледяная рука схватила Прибора за шиворот. - Ты... ты... - прохрипел Прибор, потому что ворот куртки больно сдавил ему горло, а ноги уже не касались земли. Незнакомец открыл черный рот, силясь что-то выговорить. Мертвой жутью дохнуло на Прибора из этого страшного рта, и Прибор уже почти машинально порезал этот рот едва ли не до уха. Под кожей блеснула кость. Железная рука подняла Прибора еще выше над землей и швырнула в стену. Прибор упал, ударившись головой. Но нет, так просто его не взять... Он вскочил, шатаясь, бросился на незнакомца, размахивая лезвием перед собой. Он еще чувствовал, как лезвие легко, с тихим шелестом, рассекло куртку незнакомца и стало кромсать грудь. Потом острая невыносимая боль пронзила его руку. Прибор потерял сознание. Черный снег осветился жгучей бело-красной струей. Мертвец выкрутил, выломал руку, сжимавшую лезвие, вырвал ее из тела и отбросил. Она, еще живая, упала рядом с мертвой отрезанной кистью. Мертвец посмотрел на распростертое тело, вокруг которого растекалась сияющая жидкость, пачкая девственную тьму снега. Мертвец ничего не чувствовал. Он поднял голову. Синее солнце светило прямо в его незрячие глаза. Это еще не конец. Он должен действовать. Мертвые - они следят за ним. Они надеются. Он будет верен им до конца. Он наклонился, поднял лезвие, выпавшее во время схватки. С удивлением рассмотрел его. Какое оно удобное, гладкое. С темным мертвым отливом. То спрячется в рукояти, то вновь появится. Он стал водить лезвием по лицу поверженного Прибора. Вверх-вниз, справа-влево. Он будто творил некие письмена, ведомые только ему и его миру. Через минуту он пошел прочь. На черном снегу скалился череп с кровянистыми пучками обрезанных сухожилий и мышц. Само лицо, порезанное лепестками, обрамляло череп, делая его похожим на подсолнух. Прохожие теперь откровенно шарахались от него. Он чувствовал, что должен был сделать, и только искал удобного места. Дальше вдоль дороги виднелась рощица. Он пошел к ней. Холод должен был помочь ему. В рощице он упал лицом в снег, благодатный холод проник в его искромсанную грудь, рубцуя страшные раны. Мертвая плоть соединялась с костями. Пусть хотя бы на время. По крайней мере, он успеет исполнить свой долг.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});