Михал Айваз - Парадоксы Зенона

В словах девушки я услышал музыку длинной и удивительной истории, в которой простиралась океанская гладь и которая вела через лес и чужие комнаты. Мне было страшно, что холод и снегопад прервут путешествие по миру слов раньше, чем мы доберемся до конца пути. Я огляделся и увидел над подъездом ближайшего дома потемневшую вывеску какого-то заведения, которую в темноте было невозможно прочесть; рядом с дверью светилось бледным красноватым светом окно из толстого непрозрачного стекла. Я предложил девушке выпить бокал вина и рассказать мне историю цветных камней внутри, в тепле.

Мы вошли в тесное помещение, залитое мутным красным светом, как в фотолаборатории. Комната казалась меньше еще и от того, что она была разделена на несколько отсеков. Сиденья были обтянуты темным кожзаменителем; над каждым из отсеков на грязной стене светила тусклая лампочка, скрытая в абажуре из рваной и прожженной красной ткани. Над перегородкой одного из отсеков виднелся мощный затылок пожилого мужчины, а рядом – пучок рыжих крашеных волос, к стойке бара прислонился высокий тощий официант. Мы сняли запорошенные снегом куртки и втиснулись в один из пустых отсеков. Девушка положила цветные камни на стол. Официант вдруг ожил, как в кинофильме, когда неожиданно начинает двигаться остановленная пленка, в два шага пересек помещение и замер у нашего стола. Я заказал вино. Когда официант принес вино и наполнил бокалы, девушка снова начала свой рассказ:

– В апреле позапрошлого года я ждала на станции Браник поезд до Мнишека; было субботнее утро, я ехала к родителям на дачу. Я пришла слишком рано и потому, купив билет, села на лавочку, прижимавшуюся спинкой к стене низенького вокзального здания, освещенного солнцем. На другом конце лавочки сидел худой мужчина лет сорока пяти, с редкими волосами, взъерошенными ветром, и с не сходящей с лица мягкой улыбкой. На нем был ватник; он грелся на весеннем солнышке и жевал подгоревшую колбаску. Рядом со скамейкой был вход в камеру хранения. Я сидела и смотрела на рельсы, блестевшие на солнце, на пока еще голые деревья на холме за путями, на кирпичное здание браницкого пивоваренного завода, когда услышала какой-то шум у дверей камеры хранения. Собственно, не произошло ничего особенного: мужчина в соломенной шляпе потерял квитанцию и пытался описать сумку, сданную им на хранение, но оказалось, что он не знает, как сумка выглядит, он даже не мог точно сказать, какого она цвета. Это разозлило его – ведь, по его словам, он держал эту сумку в руках каждый день на протяжении многих лет. В конце концов сумка все-таки нашлась; когда он наконец-то с ней встретился, то осмотрел ее с изумлением, как некое неведомое животное, долгие годы жившее с ним в одной квартире и замеченное только теперь. Я не смогла сдержаться и засмеялась, а потом увидела, что случай позабавил и моего соседа по лавочке. Мы переглянулись и улыбнулись.

«С нашей стороны не очень-то хорошо смеяться над этим сбитым с толку человеком, – сказал он. – Такое могло бы случиться и с нами. Обычно мы видим вещи лишь в тот момент, когда они входят в нашу жизнь и еще не наши. Самые близкие нам вещи, которые мы многие годы используем ежедневно, покрываются налетом обыденности и становятся невидимыми, так что пространство вокруг нашего тела, где обитают эти вещи, остается для нас более загадочным краем, чем далекие экзотические страны, о которых рассказывается в журналах или по телевизору. Настоящие джунгли находятся в родном краю; это джунгли, которые мы никогда не покинем».

Слова моего соседа удивили меня: я думала, что он вахтер или кладовщик, но ни вахтеры, ни кладовщики обычно не рассуждают о невидимости знакомых вещей. Но кем бы ни был мужчина в ватнике, я признала его правоту.

«Знаете, месяц назад со мной произошел похожий случай, – сказала я. – В прачечной перепутали кучи постиранного белья; меня попросили описать, как выглядит скатерть, на которой я с детства обедаю и ужинаю, и я никак не могла сообразить, какой на ней узор. Когда скатерть наконец нашлась, я с удивлением обнаружила, что ее покрывает орнамент из одинаковых пингвинчиков. Найти пингвинов на скатерти для меня было так же удивительно и жутко, как для этого забывчивого мужчины другими глазами взглянуть на свою сумку. Как могло получиться, что пингвины оставались все эти годы невидимыми?»

«Они были скрыты под гладью очевидности», – ответил мужчина в ватнике и добавил, что и он пережил удивительную встречу с близкой вещью и что этот случай изменил всю его жизнь.

Он сложил промасленную бумажную тарелочку из-под колбаски и бросил ее в урну. Потом подсел ко мне и начал рассказывать историю о пишущей машинке. Оказалось, что он писатель; в семидесятых годах вышли два его романа, а еще он написал сценарий телесериала. Случай с машинкой произошел в то время, когда он работал над своей третьей, так и не оконченной книгой. Это была история инженера средних лет, переживающего жизненный кризис. Ему кажется, что он плывет по течению и предает идеалы молодости; к тому же ему нравится молодая коллега по НИИ, где он работает, и у него начинает рушиться брак; в конце концов все должно было разрешиться с помощью мудрого, „от сохи", дедушки или дядюшки из моравской деревни, к которому запутавшийся инженер сбежал из Праги и который в бесконечных беседах внушил бы ему истинные ценности, так что инженер вернулся бы из Моравии другим человеком и не покинул бы лоно семьи и общества. Тогда якобы такие романы были в моде. В один июльский день, где-то в начале восьмидесятых годов, он сел за машинку и хотел продолжить начатую ключевую главу, в которой дедушка или дядюшка водит инженера по винограднику и наставляет его. Но роман в тот день не шел: написав несколько предложений, автор вынимал страницу из машинки, мял ее и кидал в корзину. В пятый раз вставив чистый лист, он понял, что все еще не в состоянии сосредоточиться, и решил сегодня больше не браться за роман. А поскольку он был раздражен и хотел чем-то заняться, то решил почистить клавиши пишущей машинки. Он вдруг осознал, что ни разу этого не делал, хотя машинка была у него уже восемь лет и он написал на ней все свои книги и телесценарий.

Он намочил тряпочку и начал аккуратно, по очереди вытирать клавиши. При этом каждую из них он придерживал левой рукой, чтобы она не проваливалась и соответствующая лапка не касалась пока еще чистого листа. Вытирая нижний ряд букв, он добрался до клавиши с левой стороны, которую прежде не замечал, хотя она была там все эти годы: когда он писал, клавиша присутствовала на периферии зрения, потому что он привык работать двумя пальцами и не отрывая взгляда от клавиатуры. На клавише был знак, состоящий из шести прямых черточек, которые пересекались в центре и составляли таким образом звезду с двенадцатью лучами. Он перестал протирать клавиатуру и уставился на загадочную клавишу с таким же изумлением, как господин в соломенной шляпе на свою сумку, а я на пингвинов. Он положил левый указательный палец на клавишу, желая нажать ее, и ощутил какое-то странное, неприятное чувство. Проанализировав свои ощущения, он понял, что это страх. Писателю внушала тревогу и даже ужас некая неведомая, но близкая опасность. Оказалось, что у предмета, который он считал хорошо знакомым и совершенно ручным, есть свои тайны и незнакомые места даже на стороне, обращенной к человеческим рукам и взгляду; и теперь ему казалось, что машинка может сделать все что угодно, что, вероятно, многие годы, скрываясь под маской покорности и преданности, она ждала случая нанести удар своему хозяину. Как мало он знал пишущую машинку, как мало знал все те вещи, что жили долгие годы с ним в одной квартире, вещи, по которым скользил его взгляд и выемки и выступы которых легко и без сопротивления льнули к его рукам в загадочном мире осязания. Если таинственное встречается прямо на поверхности и лицевой стороне вещи, то что же скрывает ее внутренняя, оборотная сторона? Он думал о внутренностях пишущей машинки, которые вместе с комочками пыли приоткрывались ему в щелях между клавишами и в веере литерных рычагов; оттуда веяло отстраненностью и равнодушием. С чем соединена внутри клавиша, которую он обнаружил, какое устройство она приводит в движение? Он подумал, не будет ли разумнее оставить незнакомую клавишу в покое; он знал, что со временем она снова растворится в тумане очевидности, из которого так неожиданно вынырнула. Он все еще не мог избавиться от тягостного впечатления, что после нажатия клавиши случится недоброе, что развернется и поднимет голову нечто, многие годы недвижно отдыхавшее в сложенном, свернутом или сдавленном виде в хитросплетениях машинкиного нутра, что откуда-то из глубины механизма высунется раструб и брызнет на него духами с запахом восточных садов, или оттуда пойдет опийный дым, или его коснется невиданная клешня, взовьется флаг таинственного острова, зазвучит музыка Вагнера, вылетит стрела. Но потом ему стало стыдно за свой страх, он подумал, что все это глупости и что не случится ничего страшного, и нажал на клавишу.